Любовь Лафайета

Дамы вскрикнули, начался переполох. Упавшего обступили со всех сторон, но обер-камергер, напротив, просил всех отойти, чтобы дать королю воздуху; кто-то пытался открыть окно; д’Айен послал лакея за врачом. Лафайет так и остался на своём месте, растерявшись и не зная, что ему делать. Король по-прежнему был без сознания; несколько слуг подняли его и понесли в его покои. Д’Айен пошёл следом; госпожа Дюбарри поспешно удалилась. Кое-кто выскользнул из замка, чтобы разнести новость по Версалю, но большинство придворных оставались в столовой, перешёптываясь между собой. Толпа расступилась, пропуская королевского хирурга с несессером. Прошло ещё какое-то время; часы на каминной полке пробили восемь. В столовую спустился д’Айен, поискал глазами Лафайета, удовлетворённо кивнул и сделал ему знак следовать за собой. Они молча вышли из замка и, скрипя гравием, направились к решётке сада, за которой ждала карета.

— Немедленно отправляйся в Париж, а оттуда сразу в Мец, где стоит твой полк, — сказал д’Айен, когда лакей поднял подножку и захлопнул дверцу. — Сейчас заедем ко мне, я дам тебе твой патент и напишу письмо, которое ты вручишь моему кузену (и твоему командиру) князю де Пуа для передачи маршалу де Бройлю. Король, возможно, заболел. Третьего дня на охоте он повстречал похоронную процессию; покойница умерла от оспы. Не дай бог, чтобы эта зараза… Короче, сделай так, как я сказал.

Поднявшись в кабинет, герцог в присутствии Жильбера набросал записку жене о том, чтобы она ни в коем случае не приезжала к нему в Версаль, письма кузену и маршалу. Спрятав их за обшлагом рукава, Лафайет вскочил в седло и поскакал в Париж; впереди ехал слуга, освещая им дорогу факелом.

Король всю жизнь боялся оспы; стоит ли удивляться, что именно она свела его в могилу. Его тело, так долго предававшееся пороку, теперь превратилось в наглядное его изображение: отталкивающее, покрытое струпьями и издающее невыносимое зловоние. Он исповедался, попросив прощения у своего народа, которому служил недостойным примером. У одра раскаявшегося грешника, сменяя друг друга, дежурили его дочери — старые девы, воплощение добродетели. Когда освобождённая душа наконец-то покинула бренную оболочку, все три тоже заболели, успев, однако, довести до конца последнюю интригу: госпожу Дюбарри ночью увезли под стражей в монастырь Понт-о-Дам, опечатав её бумаги. Наследника не подпускали к умирающему; дофину Людовику и его су-пруте Марии-Антуанетте лишь издали показали полутруп с распухшим и почерневшим лицом, начавший разлагаться ещё при жизни. Десятого мая 1774 года, около четырёх часов пополудни, лакей в синей ливрее задул свечу на парапете балкона, выходящего на Мраморный двор Версальского замка.

Обер-камергер герцог Бульонский вышел из королевской спальни в комнату «Ой-де-Бёф» и громко объявил: «Король умер, да здравствует король!» Услышав эти слова, дофин испустил вопль отчаяния. К нему уже спешили придворные, чтобы приветствовать нового короля. Графиня де Ноайль, обер-камерфрау Марии-Антуанетты, присела перед двадцатилетними супругами в глубоком реверансе и первой назвала Людовика «ваше величество». «Какое тяжкое бремя! И меня ничему не учили! — горестно воскликнул король поневоле. — Мир рушится!» А его жена вздохнула: «Господи, защити нас, мы воцарились такими молодыми!»

Тем временем слуги, завязав лица платками и надев перчатки, положили покойника в двойной гроб и засыпали известью. Ночью его вывезли в охотничьей карете в усыпальницу Сен-Дени, кружной дорогой. Весь траурный кортеж состоял из двух карет: в одной ехали герцоги д’Омон и д’Айен, в другой — королевский духовник и священник из Версаля. Замыкали процессию полсотни конных гвардейцев.

Лафайет оторвался от письма своего тестя, сообщавшего ему эти подробности. Сухое и деловое, оно составляло резкий контраст с письмом Сегюра. Узнав о смерти Людовика XV, Филипп бросился в Версаль, обливаясь слезами, и что же? Вместо траура он встретил там веселье. Двор не живёт вчерашним днём, а день сегодняшний казался ярким солнечным утром: молодость (и неопытность) королевской четы внушала надежды очень многим…

Задумавшись о превратностях судьбы и о людском непостоянстве, Жильбер не сразу разглядел постскриптум, а когда прочёл, то вскочил, словно ужаленный:

«Возможно, тебя уже известили, но я всё же примерю на себя роль архангела Гавриила: у госпожи д’Айен есть основания полагать, что твоя жена беременна».

Лафайет получил отпуск только в сентябре. Он уже знал, что беременность Адриенны завершилась несчастливо; он всячески утешал жену в своих письмах, но она отвечала, что окончательно успокоится, только когда увидит и обнимет его.

Тем временем герцог д’Айен чуть не поссорился с супругой, доказывая ей необходимость обезопасить их семью, привив дочерей от оспы. «Английские матери любят своих детей не меньше вашего, сударыня, а потому и подвергают их сей совершенно безопасной операции в самом нежном возрасте. Вы так кичитесь своей начитанностью, вам ли не знать, что пишет об этом Вольтер в „Английских письмах“! Столь почитаемый вами фернейский старец расхвалил достоинства оспопрививания еще полвека назад, надеясь, что его услышат, и что же? Дамы, считающие себя просвещёнными ученицами философов, по-прежнему тонут во мраке невежества, превратив естественные науки в модную тему для разговоров, вместо того чтобы пользоваться их плодами! Да бог с ним, с Вольтером, — сам король повелел подвергнуть инокуляции себя и своих младших братьев!

Неужели пример монарха не кажется вам достаточно убедительным?»

Разум госпожи д’Айен подсказывал ей, что муж прав, однако не мог преодолеть сопротивления со стороны её чувств: страх перед неудачей и надежда на то, что всё как-нибудь обойдётся само собой, пересиливали все доводы рассудка. И потом, король и его братья — женатые мужчины, что им за дело, если бы даже оспа и наложила на их лица свою печать. Иное дело — девочки, которым только предстоит подыскать супругов. Тогда герцог пустил в ход последний аргумент: от оспы надо привить Жильбера; это вопрос решённый и обсуждению не подлежит. Госпожа д’Айен с облегчением дала своё согласие, но тут оказалось, что операция пройдёт не в Меце, где служит её зять, а в Париже, где её проведут самые лучшие врачи. Уже после первых намёков матери на то, что разлука с мужем может продлиться несколько дольше, чем они предполагали, Адриенна категорически заявила, что уйдёт из дома, лишь бы только быть со своим супругом. Она же поклялась ему у алтаря не покидать его в болезни! Проведя ещё одну мучительную ночь в раздумьях, госпожа д’Айен сняла домик в Шайо и заперлась в нём с обоими, решив ухаживать за зятем сама, поскольку она уже переболела оспой, и поручив младших дочерей заботам гувернантки.

Хирург сделал надрезы между большим и указательным пальцами обеих рук и вложил туда пинцетом немного гноя, взятого из пустулы больного оспой. Через неделю у Лафайета начался жар, головные боли, тошнота. Потом тело в нескольких местах покрылось сыпью, жар понемногу спал, и ещё через неделю он был совершенно здоров, а его внешность ничуть не пострадала.

5

Жильбер опять перепутал фигуры, и королева, с которой он должен был встать в пару, звонко расхохоталась.

— Нет, вы настоящий медведь, господин де Лафайет!

Вся кадриль остановилась, музыка смолкла. Жильбер слегка покраснел под взглядами, устремлёнными на него со всех сторон, и у Адриенны, танцевавшей с Сегюром, сжалось сердце, так ей было больно и обидно за мужа.

— Вы правы, ваше величество; боюсь, что танцы — не то занятие, для которого созданы медведи.

Лафайет с достоинством поклонился, и Мария-Антуанетта кокетливо наклонила голову; она жестом подозвала к себе Ноайля, велела оркестру играть сначала, и репетиция возобновилась. Жильбер встал у окна, сложив руки на груди.

Адриенна ободряюще ему улыбнулась. В её душе клокотало возмущение, но ей приходилось сдерживать себя. Если бы это не было репетицией королевского балета… Но всё же — как можно вести себя так неучтиво! Пусть Жильбер несколько неуклюж, разве прилично выставлять его на посмешище перед всеми? Хорошо ещё, что здесь, в этой зале, собрались его друзья, которые хорошо его знают и уважают, и дамы, относящиеся к нему более чем благосклонно, а если бы такое случилось на балу?.. Сегюр слегка пожал ей руку, напомнив, что им сейчас идти вперёд. Раз-два, три-четыре. Ноайль легко вёл свою даму; Адриенна метнула быстрый и острый взгляд в надменное лицо королевы. Ей нет никакого дела до чувств других людей! Здесь, при дворе, из чувств остались только спесь и зависть; красота высокомерна, а не добра, доброту же считают глупостью. Как Адриенна теперь понимает свою матушку, никогда не любившую Версаль!