Любовь Лафайета

Банкрофт показался Лафайету типичным кабинетным учёным, осторожным педантом, обходящим острые углы. Сайлас Дин был его школьным учителем; уехав в Англию, Банкрофт написал книгу о флоре Гвинеи и получил докторскую степень в университете Абердина. Не имея ни богатых родственников, ни влиятельных покровителей, он сумел стать членом Лондонского медицинского общества и теперь дрожит за свою репутацию. Разве можно корить его за это? Ему ведь нужно заботиться о жене и детях! И всё же он не отказал в помощи Дину: присылает в Париж с дипломатической почтой копии свежих английских газет, памфлеты на злобу дня и длинные письма с анализом умонастроений в правительстве и обществе. Не бог весть что, конечно, но и эта информация важна, и за эту деятельность можно поплатиться добрым именем и даже личной свободой; понятно, что Банкрофт держался с французом настороже. Лафайет доставил ему письмо от Франклина о назначении секретарем Американской комиссии в Париже, с приказанием как можно скорее прибыть во Францию.

На посольской квартире Жильбера ждало письмо из Бордо, от Дюбуа-Мартена, который сообщал ему, что девица на всё согласна и с нетерпением ждёт его приезда. Лафайет подпрыгнул и заплясал по комнате. Дюбуа-Мартен был братом секретаря маршала де Бройля; в Бордо он отправился ещё в сентябре, чтобы подыскать там подходящее судно, и нашёл. «Красавица» уже повидала свет: родившись шесть лет назад как «Графиня де Ришмон», она совершила три путешествия на Антильские острова, после чего владелец продал её за двадцать пять тысяч ливров купцу, который переименовал её в «Добрую мать» и дважды отправил на Сан-Доминго. В феврале этого года она вновь сменила хозяина и имя, на сей раз на «Клари», но не смогла устоять перед деньгами и теперь готова принять Жильбера в свои объятия! Он назовёт ее «Виктория». Она обошлась ему недёшево — сто двенадцать тысяч ливров! Больше, чем годичная рента с его имений! Наверное, его сочли безумцем. Была, правда, ещё одна загвоздка: Лафайет всё ещё несовершеннолетний, поэтому задаток в двадцать шесть тысяч уплатил граф де Бройль, а шурин Дюбуа-Мартена добавил ещё три тысячи. Но ничего, он непременно рассчитается со всеми долгами! Жильбер поспешил к маркизу де Ноайлю, чтобы сообщить, что ему срочно нужно в Париж.

Он не успел выдумать предлог; к счастью, Ноайль сам спросил: дурные новости от супруги? Жильбер напустил на себя расстроенный и встревоженный вид, так что маркиз принялся его утешать. Ничего, всё образуется. Завтра четверг, почтовый день, он сможет утром выехать почтовой каретой в Дувр; если послать человека прямо сейчас, можно заранее нанять за шесть ливров пакетбот для себя одного, чтобы не поджидать других пассажиров; дня через три-четыре он будет дома. Правда, завтра вечером они приглашены на праздник в Букингемском дворце, но посол скажет королю, что Лафайет нездоров.

Завтра! Путь, к которому он готовился больше года, начнётся завтра! От волнения Жильбер не мог уснуть. Он зажёг свечу и достал незаконченное письмо к герцогу д’Айену.

«Дорогой папа, Вы удивитесь тому, что я Вам сообщу; мне трудно выразить, как тяжело далось мне это решение без согласования с Вами. Моё почтение, нежность, доверие к Вам должны Вас в этом уверить, но я дал слово, и Вы не стали бы меня уважать, если бы я его не сдержал; напротив, поступок, который я совершаю, заставит Вас, надеюсь, хорошо думать обо мне или, по меньшей мере, о моей благонамеренности. Мне представился редкий случай от-дичиться и обучиться моему ремеслу: я — генерал в армии Соединенных Штатов Америки. Они прониклись доверием ко мне, видя мою искренность и приверженность к их делу Со своей стороны, я сделал для них всё, что мог, и их интересы всегда будут мне дороже моих собственных. Дорогой папа, в этот момент я в Лондоне, всё ещё ожидая известий от моих друзей; как только я их получу, я уеду отсюда и, не останавливаясь в Париже, сяду на зафрахтованный мною корабль, который мне же принадлежит. Мои спутники — барон де Кальб, отличный офицер, бригадир королевской армии и генерал-майор на службе Соединенных Штатов, и несколько превосходных офицеров, согласных разделить мои приключения…»

Жильбер представил себе, как «папа» читает это письмо. В камине горит огонь, больная нога лежит на скамеечке, на столике бокал с кларетом… Красивое лицо герцога искажается гримасой гнева, он комкает письмо в руке, вскакивает, вскрикивает от боли… Сердце Лафайета сжалось от тоски; его и самого порой накрывало волной печали от грядущей разлуки с привычным миром, земля уходила из-под ног… Нет-нет, не поддаваться, не терять присутствия духа!

«Я страшно рад, что получил столь славную возможность что-то сделать и набраться ума. Я прекрасно знаю, что иду на огромные жертвы и что мне будет тяжелее, чем кому бы то ни было, покинуть семью, друзей, Вас, дорогой папа, потому что я люблю всех вас так нежно, как никто никогда не любил. Но это путешествие долго не продлится, другие уезжают каждый день и на больший срок единственно ради удовольствия, к тому же я надеюсь вернуться более достойным тех, кто будет сожалеть о моем отсутствии. Прощайте, дорогой папа, надеюсь вскоре вас увидеть, сохраните Вашу нежность ко мне, мне очень хочется её заслужить и я уже заслужил её своими чувствами к Вам.

Ваш нежный сын Лафайет».

Он выехал ещё затемно, когда фонари проступали блёклыми пятнами сквозь густой лондонский туман. Двадцать лье до Дувра проделали часа за четыре: дороги были превосходные, лошади резвые, меняли их только раз. В порту Лафайет быстро отыскал свой пакетбот, которым командовал хмурый рыжебородый англичанин; десяток шустрых матросов знали своё дело; теперь всё зависело только от погоды. Небо, однако, нахмурилось; ветер гнал на восток рваные тучи и поднимал волну; известковые откосы высокого берега казались грязно-серыми, а донжон Дуврского замка тонул во влажной хмари. Продрогнув на палубе, Лафайет спустился в свою каюту, и вскоре слуге пришлось привязать его к койке: корабль так качало, что даже матросы не всегда могли удержаться на ногах.

По морю предстояло проделать всего восемь лье, но переезд растянулся на многие часы, и когда измученный пассажир наконец сошёл на твёрдую землю в Кале, уже спустился вечер. Ехать дальше не было сил; Лафайет заночевал на постоялом дворе, подкрепившись чашкой бульона.

До заставы Шайо он добрался через двое суток, но в Париж не поехал, остановившись у барона де Кальба. Тот представил маркизу свою семью: жену и троих детей. Старшему сыну было двенадцать лет, младшему восемь, дочери около десяти. Жильбер обнял и поцеловал их всех. Мысли тотчас унеслись к Адриенне и Генриетте: дочка такая милая и забавная, быстро бегает на своих пухлых ножках от няни… Сердце рвалось к ним — обнять на прощание, взглянуть ещё раз… Но Жильбер боялся, что слёзы Адриенны заставят его отложить отъезд, а за это время возникнут нежданные препятствия… Нет, он будет твёрд. Адриенна поймёт его и простит, он в этом уверен.

Герцог д’Айен находился в Версале — снова удача. Сделав приписку о том, что ненадолго приехал в Париж, чтобы попрощаться, но не застал его, Лафайет отправил своё послание почтой. Кармайкл привёз ему рекомендательное письмо к своему земляку из Мэриленда Тенчу Тилману — адъютанту генерала Вашингтона; Лафайет рассказал о своей поездке в Лондон. Едва закрылась дверь за Кармайклом, как прибыл виконт де Моруа, чтобы вместе ехать в Бордо. Волнение прогоняло сон и аппетит; тайна уже не возбуждала, а тяготила. Не выдержав, в самый день, назначенный для отъезда, Лафайет до рассвета сбежал в Париж.

В семь утра он вихрем ворвался в спальню Сегюра, плотно притворил за собой дверь, сел возле постели своего друга и быстро заговорил:

— Я уезжаю в Америку; об этом никто не знает, но я слишком люблю тебя, чтобы уехать, не поверив тебе своей тайны.

Слова застряли в горле Филиппа; он слушал, раскрыв рот, и порывался что-то сказать, но Лафайет не дал ему этого сделать. Он всё знает: Сегюр был бы счастлив последовать за ним, но — обстоятельства, обязательства, свадьба, наконец. Как забавно: через месяц Филипп женится на Антуанетте д’Агессо, младшей сестре госпожи д’Айен, и станет Жильберу дядюшкой! Так вот, дядюшка, будь счастлив и не беспокойся обо мне: я скоро вернусь. Дела у инсургентов идут на лад, два-три сражения — и англичане согласятся на мир; осенью встретимся. Лафайет вскочил; его спина мелькнула в дверях и скрылась.