Страница 6 из 16
– Защитник ты мой! – прошептала нежно, осыпая жаркими поцелуями. – Устал? Давай передохнем? Ещё идти и идти.
Ловко расстелив на траве полотенце, разложила хлеб, сало, поставила бутылку со сладким чаем.
– Руки бы ополоснуть, – оглянулся по сторонам Севастьянов.
– У меня и водица с собой, – улыбнулась услужливо, – я полью, подставляй ладони!
– Капни ещё – лицо освежить. К полудню-то как запекло! Скоро и тень не спасёт. Я бы искупался сейчас!
– На озеро сходим, если не заленишься. Папка мой до колхозов у немца в Бодякино работал. Там сказочный пруд! А немца раскулачили. Его добро по дворам раздали. И нам на память зеркало досталось, – Наталья поправила волосы, задумчиво глядя вдаль, словно видела там своё отражение.
Трофим залюбовался женой. Тонкая, как вербочка, в лёгком платьице с голубыми цветочками – сама сшила к свадьбе; щёчки порозовели от ходьбы и от солнышка, загаром-то прихватило, губы вишенками налились… Волна щемящего тепла, смешанного с радостной гордостью, подкатила к горлу, и неожиданно защипало глаза. Он подскочил с земли, отвернувшись, чтобы Наталья не заметила его волнения, глубоко вздохнул: «Не хватало только сырости! Расчувствовался, словно девчонка!» – рассердился на себя, нарочито грубо скомандовал:
– Собирайся! Расселась, как на базаре. До вечера не дойдём.
И тут же, испугавшись, что любимая обидится, стал сам складывать продукты в заплечный мешок, заговорил мягко, виновато пряча глаза:
– Давно хотел спросить, каким ветром тебя в землемеры занесло? Дело, вроде, не девичье?
Наталья, хоть и заметила замешательство мужа, но вида не подала, отозвалась весело:
– Так рассказывала же: денег учиться в педагогическом не было! А на курсах землеустроителей стипендия – сто двадцать рублей! Общежитие бесплатное. Я тогда и пальто себе купила, и платье. Можно было дальше образовываться, высшее получать, но у меня ж малые – сёстры да братик.
Под низеньким маленьким окошком отцовского дома, на вросшей в землю лавочке, коротко стриженная, словно мальчишка, Ниночка так увлечённо наряжала тряпичную куклу, что не услышала скрипа калитки. Наталья подошла к ней тихонько, на цыпочках, и радостно охнув, подхватила на руки. Девочка вздрогнула, оглянулась и, тоненько завизжав от восторга, повисла на шее у сестры:
– Натка, Наточка, как я соскучилась!
Заслышав голоса, из избы выскочил сияющий Алёшка, худющий, босой, в одних холщовых коротких штанах. Приметив Трофима, остановился. Еле сдерживаясь, поздоровался степенно, протянув руку, представился гостю по-взрослому:
– Алексей.
На большее его не хватило. Сорвался с места, бросился к Наталье, обнял, не стерпев, чмокнул в щёку.
Арсентий Григорьевич показался из хлева, где чинил перегородку. Рукава рубахи закатаны до локтей. Лицо, руки, словно закопчены, успели покрыться коричневым загаром. Широко улыбаясь, щурясь от хотя и закатного, но ещё яркого солнца, наблюдал издалека, придирчиво рассматривал Севостьянова. Наталья заметила, смущённо подхватила под руку Трофима, подвела к отцу:
– Это муж мой! – и заалела, кровь ударила в лицо – ничего с этим не поделать, хоть провались на месте.
– Что ж, гости дорогие, проходите в хату, знакомиться будем! – приветливо улыбнулся Арсентий Григорьевич. – Лёша, подай-ка мне воды и полотенце! Да предупреди Агриппину Сергеевну, чтоб на стол накрывала.
Мачеха, моложавая вдовая баба, и так уже суетилась, хлопотала, из окна завидев гостей и сразу смекнув, что к чему. Торопливо повязала припрятанный до поры новый платок, затёртый фартук поменяла на свежий, бросилась убирать с глаз долой разбросанную одежду, закинула за каптур скрученную постель, прикрыв её занавеской, смахнула метёлкой под печь дровяные щепки и мусор. При этом лихорадочно соображала, чем угостить нежданно пожаловавших. Бульба в подполье заканчивалась, до нового урожая ещё далеко, но с утра в чугуне оставалась сваренная в мундире. Яйца есть. Молоко. Зелёного лука нащипать можно.
Нетерпеливо сглатывая слюнки, Ниночка и Лёша заворожённо следили, как сестра выкладывала на стол гостинцы. В полотняном мешочке – сахар, кулёчек конфет-подушечек, розовая пастила, пряники, белый хлеб и совсем невидаль – грамм триста копчёной колбасы. Последней на столе появилась килька.
– Вот это пир! – восторженно заключил Алёшка.
– Свадебный! – заискивающе-ласково поддержала Агриппина Сергеевна.
Арсентий Григорьевич пригладил отливавший густой сединой чуб, кряхтя, поднялся из-за стола:
– Что ж, дети, не сразу, но лучше поздно, чем никогда, – благословляю Вас на долгую, счастливую семейную жизнь! – произнёс торжественно и неожиданно широко перекрестил молодых: – Благослови, Господи! Пресвятая Богородица, помоги своим заступлением!
– Папа! – растерялась Наталья. – Что за старомодные привычки!
– Ничего, ничего, мне, старому, простительно. Меня батька благословлял, я – тебя. Так ведь испокон веку! Знаю, знаю, что Бога отменили… Только без Бога-то не до порога! Ты забыла что ль, как с красным яйцом на Пасху всю деревню обходила? Как мамка посылала в часовню свечки ставить? Хужей что ли тебе от этого становилось? Так-то… Отцы наши в церкви венчались, чтобы до последнего часа вместе, о разводах всяких даже не помышляли. И нам так заповедали. Бог-то в сердце читает. Его не обманешь!
Трофим крепко сжал руку жены, шепнул: «Слушай, что отец говорит!», – благодарно поклонился тестю в пояс:
–Мы постараемся, чтобы навсегда вместе.
– Уж постарайтесь, постарайтесь! – засветился Арсентий Григорьевич. – А я, чем смогу. Мысль есть: к вам поближе перебраться, в Езерище. Можно ведь и хату перевезти.
За ужином Наталья набросилась на солёную кильку:
– Во сне даже её видела! – смеясь, удивлялась своему желанию.
– Во сне? – Агриппина Сергеевна многозначительно переглянулась с Григорьевым. – Рыба во сне – это хорошо, особенно после свадьбы. Глядишь, через девять месяцев с прибылью будете!
Глава 4. Начало
Деревня шумела, словно улей с обезумевшими пчёлами, отбивающимися от прожорливых шершней. Новость о начале войны всколыхнула и в одно мгновение перевернула жизнь, расколов вдребезги мечты, планы, семьи. Севостьянов, вернувшись с митинга в Доме культуры, где члены бюро райкома партии обратились к народу с призывом всем встать на защиту Родины, сосредоточенно занялся сборами: документы, карманный блокнот, который отыскал среди кипы бумаг, пара химических карандашей (он-то, тёртый калач, знает, как на душе зябко, если письмо домой написать нечем). Ссыпал махорку в кисет, оставшийся от прежней службы, покрутил в руках перочинный ножик и, подумав, тоже положил в карман.
– Наталья, мыла кусочек выделишь мне? – спросил с сомнением.
Жена, уставившись в окно, молча гладила уже заметно округлившийся живот. Севостьянов хотел повторить вопрос, но, тяжело вздохнув, сам пошарил рукой на полке за печкой, отыскал кусок хозяйственного, отрезал перочинным третью часть, остальное вернул на место:
– На первое время, – пояснил, словно извинялся.
Наталья вздрогнула, будто только сейчас услышала голос Трофима, плечи её затряслись:
– Снова уходишь, когда мне рожать! Опять одна, – зарыдала беззвучно, хватая воздух широко открытым ртом, как пойманная плотвичка. Слёзы заливали лицо, а руки продолжали гладить и гладить живот. Ребёнок встревожился, забил изнутри ножками, и Севостьянов заметил, как ходуном заходило, взволновалось платье, обтянувшее изменившуюся фигурку жены. Он бросился к ней, упал на колени, стал целовать вдруг онемевшие горячие руки, живот, мокрые щеки, солёные губы, рассыпавшиеся по плечам волосы:
– Прости, родная моя, я же скоро вернусь! Мы разобьём немцев в два счёта! Посмотри на карте, ну, сколько той Германии? А Советский Союз? Махина! Глыба! У нас же народ – кремень! Помнишь, у Николая Тихонова: «Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире крепче гвоздей!». Как немцам в голову могло прийти – на нашу страну напасть? Товарищ Сталин им спуску не даст, – всё больше распалялся, успокаивая жену.