Страница 96 из 106
...Здесь чувствовалась какая-то драма. В особенности, когда она говорила:
— У Игоря Васильевича есть сын...
— От другой жены, вы хотите сказать?
Она улыбалась. Улыбка у неё была приятная, несколько лукавая, чтобы не сказать, загадочная. И говорила:
— Да нет же. Он считает, что это и мой сын.
— А вы?
— Я от него отреклась. Это сын Игоря Васильича!
— ?
— Вы не понимаете? Это трудно понять. Но это так. Ему сейчас шестнадцать лет, и живёт он у бабушки. Я его не хочу видеть».
Столь необходимое поэту восхищение он находил, и не раз, за годы супружества, но встреча с молодой учительницей Верой Коренди стала решающей. В авторском экземпляре книги «Классические розы» в стихотворении «Любовь коронная», датированном «1929,9 октября», снято посвящение «Ф. М. Л.» (Фелиссе Михайловне Лотаревой), поскольку после 1935 года женой поэта стала Вера Коренди. По той же причине Северянин зачернил свою надпись на книге «Адриатика»:
«Фелиссе — единственно — любимой — Игорь.
Тойла... 1932... август».
Письма Северянина — незаменимый источник сведений для уточнения фактов жизни и творчества поэта. Поскольку, как уже отмечалось, эта часть архива поступила в Эстонский литературный музей от Фелиссы Круут, то ядром коллекции являются 69 писем Северянина к ней (1935—1938) и сопутствующие документы.
Северянин увлекался и влюблялся не раз за время брака с Круут, всякий раз оставаясь в семье, — уход к Вере Коренди нарушил это шаткое равновесие. Фелисса не приняла его обратно, хотя Северянин писал ей покаянные письма, надеясь сохранить хотя бы дружеское общение. Приведём одно из таких писем от 8 марта 1935 года:
«Это действительно возмутительно: ты веришь больше злым людям, чем мне, испытанному своему другу! Моя единственная ошибка, что я приехал не один. Больше ни в чём я не виноват. Фелиссушка, за что же ты оскорбила меня сегодня? Почему не дала слова сказать? Почему веришь лжи злых людей — повторяю? Мало ли мне что говорили и говорят, как меня вы все ругаете! Однако же я стою выше всего этого и не передаю ничего, чтобы не огорчать тебя! Я никому не верю, и ты не должна верить. Что ты хочешь, я то и исполню — скажи. Она уедет сегодня, а я умоляю позволить объясниться с тобой, и то, что ты решишь, то и будет.
А вчера я потому не пришёл, что Виктор сказал только в 9.30 веч. И сказал так:
— С Вами хотят поговорить.
— Когда?
— Сегодня вечером или завтра утром.
Я же не знал, что спешно, было скользко и очень темно, и вот я пришёл утром. А если бы я знал, что нужно вчера вечером, я пришёл бы, конечно, вчера же, хотя бы ночью. И ещё я думал, что ты спать ложишься, и не хотелось мне тебя, дорогая, тревожить.
Я очень тебя прошу, родная, позволить поговорить последний раз обо всём лично, и тогда я поступлю по твоему желанию. Я так глубоко страдаю. Я едва жив. Прости ты меня, Христа ради!
Я зайду ещё раз.
Твой Игорь,
всегда тебя любящий».
«Я хочу домой. Я не узнаю себя. Мне больно, больно, больно!» (14 марта 1935 года). 1 августа 1935 года в день рождения Вакха Северянин, словно украдкой, пока остался один дома, пишет о своём «духовном одиночестве», отсутствии поэзии и тонких людей — «мне с нею не по пути»: «Тяжело мне невыносимо. Я упорно сожалею о случившемся. И с каждым днём всё больше... О тебе мои грёзы и вечная ласка к тебе».
В следующем из сохранившихся писем (19 апреля 1936 года из Сонды), после запрета писать, Северянин тоскует о неудавшейся попытке остаться в Тойле навсегда:
«В этот раз ты поступила со мною бесчеловечно-жестоко и в высшей степени несправедливо: я приехал к тебе в Страстную Господню пятницу добровольно и навсегда. Моя ли вина в том, что разнузданная и неуравновешенная женщина, нелепая и бестолковая, вызывала меня по телефону, слала телеграммы и письма, несмотря на мои запреты, на знакомых? Моя ли вина в том, что она, наконец, сама приехала ко мне, и я случайно, пойдя на речку, встретил её там? Я ни одним словом шесть дней не обмолвился ей и послал ей очень сдержанное и правдивое письмо только накануне ея приезда, и, следовательно, если бы она не приехала в четверг, она получила бы утром в пятницу моё письмо и после него уже конечно не поехала бы вовсе, ибо моё письмо не оставляло никаких сомнений в том, что ей нужно положиться на время до каникул, т. е. до 25 мая, и тогда выяснится, смогу ли я жить с ней или вернусь. И конечно, к 25 мая я — клянусь тебе — написал бы ей, что не вернусь. Я, Фишенька, хотел сделать всё мягко и добросердечно, и ты не поняла меня, ты обвинила меня в предумышленных каких-то и несуществующих преступлениях, очень поспешила прогнать меня с глаз своих долой, чем обрекла меня, безденежного, на униженья и мытарства и, растерзанного, измученного, не успевшего успокоиться, передохнуть и придти в себя, бросила вновь в кабалу к ней и поставила в материальную от нея зависимость».
Адресуя письма «Тойа, Felissa Seveijanina», поэт настаивал на сохранении прежней жизни, где супругов часто именовали по его литературному псевдониму, а не по гражданской фамилии «Лотаревы». И венчалась Фелисса Михайловна как Лотарева. Северянину в это время пришлось много усилий прилагать в сборе документов, удостоверяющих его личность, вероятно, в связи с хлопотами о вступлении в кассу пенсионеров. 1 декабря 1936 года он пишет, что пойдёт «в министерство относительно перемены фамилии». Он сообщает 3 марта 1937 года, что подаёт в министерство прошение о пенсии с 1 апреля по 40 крон в месяц. В феврале же был назначен суд в Иеве по установлению фамилии, куда он должен был явиться с метрикой к девяти утра из Таллина... «Хочу домой к своему умному другу, оберегающему меня заботливо от дрязг жизни» (31 января 1937 года).
Вера Борисовна тоже заботилась о Северянине, тратила свои средства, порой ходила на почту и посылала денежные переводы Фелиссе Круут, поскольку сам Северянин не умел по-эстонски заполнить бланк. Она, несмотря на протесты родных, ходила по домам, предлагая книги Северянина за две-три кроны, что было физически трудно (однажды она слегла с прострелом) и неловко — она работала в школе. Порой Вера Борисовна уходила на целый день, и на поэта нападала тоска, чувство одиночества. Разрыв с Фелиссой Круут во многом лишил Северянина привычного круга знакомых. Вспоминали, что жена Генрика Виснапу не переступала порога, пока её муж беседовал с поэтом в доме Коренди. В письмах болгарскому знакомому Савве Чукалову Северянин так и не рассказал о новом своём положении, продолжая передавать привет от Ф. М. и сообщать подробности семейной жизни. Напротив, в письме Рахманинову он указывает, что живёт с женой и дочерью.
Постоянный лейтмотив писем — «я живу не так и не там». Смирившись к 1937 году с потерей прежней семьи, Северянин не в силах смириться с утратой прежнего образа жизни, на протяжении пятнадцати лет связанного с Тойлой (а в дачном варианте и больше двадцати лет!). «С каким упоением я поехал бы сейчас обратно», ибо, повторяет он, «состояние, мне свойственное: стать только поэтом и жить всегда в природе!» (30 декабря 1936 года). «Домой, к тебе, в предвесенье!» (1 марта 1937 года). «Изнемогаю от тоски по Тойле» (2 апреля 1937 года). Все попытки снять комнату у реки, близ озёр только углубляли его недовольство, и новые места не могли сравниться с Тойлой.
21 декабря 1937 года Северянин пишет Фелиссе:
«Вакха и меня ждите 23-го в 12—15 дня: его отпустят только 22-го, а меня держит цепко общее дело. М. б., я и 24-го буду даже. Привет всем. Не всё в порядке.
Igor».
Однако разрыв давался Северянину очень тяжело. В письмах Фелиссе в 1935 году звучит тоска по утраченной семье:
«Дорогая ты моя Фелиссушка!
Я в отчаянии: трудно мне без тебя. Но ты ни одному моему слову не веришь, и поэтому как я могу что-либо говорить?! И в этом весь ужас, леденящий кровь, весь безысходный трагизм моего положения. Ты скажешь: двойственность. О, нет! Всё, что угодно, только не это. Я определённо знаю, чего я хочу. Но как я выскажусь, если, повторяю опять-таки, ты мне не веришь? Пойми тоску мою, пойми отчаяние — разреши вернуться, чтобы сказать только одно слово, но такое, что ты вдруг всё поймёшь сразу, всё оправдаешь и всему поверишь: в страдании сверхмерном я это слово обрёл. Я очень осторожен сейчас в выборе слов, зная твою щепетильность, твоё целомудрие несравненное в этом вопросе. И потому мне трудно тебе, родная, писать. Но душа моя полна к тебе такой животворящей благодарности, такой нежной и ласковой любви, такого скорбного и божественного света, что уж это-то ты, чуткая и праведная, наверняка поймёшь и не отвергнешь. Со мной происходит что-то страшное: во имя Бога, прими меня и выслушай... Я благословляю тебя. Да хранит тебя Бог! Я хочу домой.