Игорь Северянин

И, наконец:

Такой разработке может позавидовать любой учёный музыкант».

Высказывание Прокофьева, по мнению музыковеда Ларисы Гервер, расставляет все точки над «Ь> в «рассуждениях о комбинаторике и контрапункте: у образованного музыканта, и, может быть, у композитора, техника подобного рода ассоциируется с приёмами полифонического письма».

Северянин переписывался с Прокофьевым, но, к сожалению, его писем не сохранилось. В общении Северянина и Прокофьева было изобретённое поэтом слово «искусствик» в значении мастер искусств. Единственный случай такого обращения находим через 17 лет в письме Северянина Сергею Рахманинову — «Вы, Большой искусствик».

Рахманинов знал стихи Игоря Северянина ещё до выхода книги «Громокипящий кубок». Двоюродная сестра композитора А. Трубникова вспоминала:

«1912 год. Лето. Ночью мы приехали в Ивановку.

Тогда процветал Игорь Северянин, и Н. Н. Лантинг (Девуля, как её звали) увлекалась его стихами и читала их. Серёжа подвергал эти стихи свирепой критике, больше дразня Девулю, а она с жаром их отстаивала».

Рахманинову нравилась колыбельная Анатолия Александрова на стихи Игоря Северянина. Композитор Александров вспоминал: «Не могу удержаться от удовольствия рассказать, как я был польщён, услышав потом от известного пианиста И. А. Добровейна, что Сергей Васильевич играл ему и пел наизусть мои романсы, особенно восхищаясь колыбельной на слова Игоря Северянина (“Пойте, пойте”)».

Однажды летом 1916 года, когда Рахманинов находился на лечении в санатории в Ессентуках, Мариэтта Шагинян привезла ему тетрадку с «заготовленными текстами» — 15 стихотворений Лермонтова и 26 — новых, среди них «Маргаритки» Северянина и «Крысолов» Брюсова, «Ау» Бальмонта и «Сон» Сологуба, «Ивушка» («Ночью в саду у меня...») Аветика Исаакяна в переводе Блока и «К ней...» Андрея Белого — все шесть стихотворений, на которые Рахманинов в августе—ноябре 1916 года создал замечательные романсы, в том числе романс на стихотворение Северянина «Маргаритки».

Творческую историю своего содружества с композитором Шагинян назвала в своих воспоминаниях «Письма к Re». Ноткой Re подписала она своё имя в первом письме, отправленном композитору в 1912 году, скрыв своё настоящее имя. С тех пор Рахманинов вплоть до их последней встречи в июле 1917 года всегда называл её Re. И даже посвятив Шагинян свой романс «Муза» на слова Пушкина, поставил в посвящении: RE.

«Тут же понемножку мы стали разбирать их, — вспоминала Шагинян. — ...Все шесть романсов поразительно свежи и хороши. Критики писали о них как о новой странице в творчестве Рахманинова; с очень большой искренней похвалой несколько раз отзывался о них такой строгий и нелицеприятный судья, как Н. К. Метнер; о них говорила мне и Софья Александровна [Сатина] как об огромном его достижении, в своём роде “новом расцвете творчества”, особенно о романсе “Маргаритки”». Сам Рахманинов считал наиболее удавшимися «Крысолова» и «Маргаритки» и любил эти романсы.

Исполнение новых романсов состоялось 24 октября 1916 года. Вечер, по словам современников, прошёл блестяще. «Одна из встреч с Рахманиновым, — вспоминал Александр Борисович Хессин, — произошла у меня на концерте в 1916 году. Бывают яркие художественные впечатления, воспоминания о которых никогда не изгладятся из памяти. К таким впечатлениям я отношу концерт, в котором пела Н. П. Кошиц и аккомпанировал Рахманинов. Сколько теплоты, упоительной нежности и тихой грусти было вложено певицей и Рахманиновым в исполнение романсов. <...> Какой новизной дышала серия появившихся новых романсов Рахманинова “Ночью в саду”, “К ней”, “Маргаритки”, “Крысолов”, “Сон” и “Ау!”». Все шесть романсов, тексты которых «так любовно» подготовила для него Шагинян, композитор посвятил Нине Кошиц. Мариэтте было обидно, но Рахманинов «отшучивался на упрёки» при одной из их последних встреч.

Современники вспоминали, что, несмотря на «западноевропейскую» внешность композитора, «крайнюю подтянутость, застёгнутость, сдержанность, даже высокомерие, усугубленное очень высоким ростом, заставлявшим его глядеть на собеседника сверху вниз, мы всегда чувствовали в нём русского, насквозь русского человека».

Известно, что Рахманинов оказывал материальную помощь в тяжёлые годы жизни Северянина за границей. Сведения Арсения Формакова вряд ли точны, но он вспоминал, что в Тойле в 1926 году Северянин «заодно показал и бланк очередного извещения Рахманиновского фонда из Нью-Йорка. Доллары из этого фонда приходили регулярнейшим образом — каждый квартал. Это у него была единственная постоянная статья дохода». Речь не шла о стипендии фонда, а лишь о разовых суммах, высланных Рахманиновым, вероятно, дважды — по письму Союза русских писателей в Париже и в ответ на просьбу Северянина.

В коллекции Владимира Феофиловича Зеелера (Бахметьевский архив, США) сохранилось адресованное ему как председателю Союза русских писателей письмо Сергея Васильевича Рахманинова, в котором композитор упоминает о благотворительном взносе в пользу Северянина. Тогда же в письме от 10 марта 1926 года поэт благодарил «Светлого собрата»: «Я вижу, Вы узнали о печали поэта, — я вижу это из поступка Вашего — поступка истого художника. Сердцем благодарю Вас за отвлечение на полтора месяца меня от прозы, за дарование мне сорока пяти дней лирического сосредоточения. В наши дни — это значительный срок...» Надо признать, что это было действительно плодотворное время — поэт написал стихотворения, вошедшие в сборник «Классические розы», и сонеты, составившие основу книги «Медальоны».

Игорь Северянин питал к Рахманинову чувства искреннего уважения и признательности. Он посвятил композитору поэзу «Все они говорят об одном». Обстоятельства её написания точно неизвестны. Юрий Шумаков, ссылаясь на рассказ Бориса Правдина, пишет, что «в 1926 году поэт побывал в Псково-Печерском монастыре, и стихотворение отражает впечатления от его посещения». Формаков описывает поход в Пюхтицкий монастырь с Северяниным, Фелиссой Круут и её сестрой и приводит текст этого стихотворения.

Обессиленный нуждой и болезнью, 23 января 1939 года Игорь Северянин по совету певца Дмитрия Алексеевича Смирнова обратился с просьбой о помощи к Рахманинову, и тот выслал ему 35 долларов, на которые поэт рассчитывал прожить три месяца «в глухой деревне, на берегах обворожительной Россони, в маленькой, бедной избушке...». Говоря о прежней своей работе, Северянин отмечал, что до 1934 года объездил 18 государств, везде читая русским, везде что-то зарабатывая. Теперь «ни заработков, ни надежд на них, ни здоровья. <...> Кому теперь до поэзии?! На неё смотрят свысока, пренебрежительно; с иронией и изумлением. И даже с негодованием. Кратко говоря, смысл отношения читателя и слушателя таков: “Лентяи. Бездельники. Не умерли вовремя”. Работать в русских периодических изданиях нельзя: их мало, и везде “свои”. Я же к тому же “гугенот”: мне никогда никто не простит моей былой самостоятельности, моего эгофутуризма юности. Не кубофутуризма размалёванных физиономий и жёлтых кофт, а именно “Ego”, — то есть утверждения личности, если она, конечно, не вовсе безлична...».