Страница 20 из 106
Естественно, между москвичами и петербуржцами существовали принципиальные различия. «Гилейцы» исповедовали коллективизм и подчинённость групповой дисциплине, эгофутуристы провозглашали разъединённость, обособление «единицы». Кроме того, словотворческие эксперименты Хлебникова вдохновлялись мечтой о вселенском языке, понятном всем народам. Игнатьев, напротив, считал, что коммуникативная функция языка будет преодолёна вслед за утратой необходимости индивиду жить в обществе. «Пока мы коллективны, общежители, — слово нам необходимо, когда же каждая особь преобразится в объединиченное “ЭГО”, — Я, — слова отбросятся сами собой».
Взаимные критические суждения были весьма полезны для молодых теоретиков и практиков нового искусства, в дискуссиях оттачивалась аргументация сторон. Так, в письме Романа Якобсона Алексею Кручёных от февраля 1914 года сквозь юношескую браваду проступает признание «подземной работы» над языком:
«Был сегодня на поэзовечере Северянина, страшно злился.
Овация грандиозная (курсистки и прочее). Он ли не последнее торжество любительского концерта в поэзии. Может быть, этому виной та анестезия, к которой, по вашим словам, идёт человечество, но я абсолютно глух к красотам поэз. Уж не говоря о Взорвали, перевертне, Высотах, “солневы девы” мне дороже. Горше сего, однако, тупоумие сказавшего вступительное слово болвана Ходасевича, хоронившего российский футуризм. До его нелепых рассуждений даже Чуковский не договорился бы. Лень мне цитовать. “И. Северянин] растерян, как и вся современность, концы и начала”, — соболезнует Ходасевич]. Мне пока не ясно представляется мирсконца, как оппозиция этому. Сейчас тот момент (это ясно), когда “подземная работа” (выражение] Хлебникова) должна перейти в открытый, умело организованный штурм, иначе завалят, полонят, etc. Сами пишете “время пришло”, значит находите же, что пора вон из потайных ходов, отчасти и спрятав. А организовать многое возможно безусловно».
Несмотря на расхождения, в эстетической программе эгофутуристов было немало схожего с манифестами «Гилеи» (обновление ритма и рифмы, словотворчество, сдвиг смысловой и формальный и т. д.). Всё это сделало возможным организацию совместных выступлений, в программе которых каждый поэт имел «собственный выход»: доклад и чтение стихов. На этих условиях в турне футуристов в Крыму вместе с Северяниным и Игнатьевым согласились участвовать Маяковский и Бурлюк.
Продолжал выходить альманах издательства эгофутуристов «Очарованный странник» с подзаголовком «Альманах интуитивной критики и поэзии». В течение 1913—1916 годов под редакцией Виктора Ховина появилось десять выпусков, в которых печатались Маяковский, Каменский, Гуро, Гиппиус, Сологуб, Северянин, Евреинов и др. Дольше других нёс знамёна «фофанизма» Константин Олимпов, объявивший в 1914 году о наступлении эпохи Вселенского Олимпизма. В 1915 году вышла его многострочная «Феноменальная Гениальная Поэма Теоман Великого Мирового Поэта Константина Олимпова».
Лидер московской группы «Мезонин поэзии», близкой эгофутуризму, Шершеневич так вспоминал о встрече с Северяниным:
«Однажды вечером у меня сидел Маяковский. И не то Борис Лавренев, не то Сергей Третьяков. Раздался телефонный звонок, и сумрачный голос, подозвав меня, просил приехать в отдельный кабинет ресторана “Бар” для “поэтической элоквенции”.
Удручённый этим оборотом речи, я спросил: не Василий ли Тредиаковский со мной разговаривает?
— Нет, Игорь Васильевич Северянин, только что приехавший из Петербурга!
Нам всем было интересно посмотреть на того, чьими стихами мы увлекались, и мы поехали.
В грязном кабинете Северянин сидел один. Перед ним стояло пиво; жеманно познакомившись, он сразу извинился, что пьёт пиво:
— В этом ресторане нет хорошего крем де ваниля...
Я внимательно рассматривал Северянина. Это был довольно крупный человек, без возраста, с резкими чертами лида, немного напоминавшими схимника. Впрочем, такие же лица засняты в книге Дорошевича “Типы Сахалина”.
Одет Северянин был в чёрный сюртук, довольно вытертый и бедный, но держался в нём так, как будто сознательно копировал Джорджа Браммеля, впавшего в бедность.
Говорил он немного. От всех теоретических вопросов отмалчивался, иронически ругая Москву и восхваляя Петербург. Лицо было стылое и невыразительное, а глаза выцветшие, как у курицы. Маяковский сказывал, что “как у перепела”.
Эти глаза оживлялись только тогда, когда Северянин хвалил себя, значит, глаза оживлялись часто.
Мы смотрели на него, ехавшего на “поэтические гастроли в провинцию”, довольно подобострастно».
Бенедикт Лившиц рассказывал:
«Будетляне прочно занимали господствующие высоты, и это отлично учёл Северянин, когда через Кульбина предложил нам заключить союз.
Кульбин, умудрявшийся сохранять дружеские отношения с представителями самых противоположных направлений, с жаром взялся за дело. Так как наиболее несговорчивыми людьми в нашей группе были Маяковский и я, он решил взять быка за рога и “обработать” нас обоих. Пригласив к себе Маяковского и меня, он познакомил нас с Северянином, которого я до тех пор ни разу не видел.
Северянин находился тогда в апогее славы. К нему внимательно присматривался Блок, следивший за его судьбою поэта и сокрушавшийся о том, что у него нет “темы”. О нём на всех перекрёстках продолжал трубить Сологуб, подсказавший ему заглавие “Громокипящего кубка” и своим восторженным предисловием немало поспособствовавший его известности. Даже Брюсов и Гумилёв, хотя и с оговорками, признавали в нём незаурядное дарование. Маяковскому, как я уже упоминал, нравились его стихи, и он нередко полуиронически, полусерьёзно напевал их про себя. Я тоже любил “Громокипящий кубок” — не все, конечно, но по-настоящему: вопреки рассудку.
Мы сидели вчетвером в обвешанном картинами кабинете Кульбина, где, кроме медицинских книг, ничто не напоминало о профессии хозяина. Беседа не вязалась. Говорил один Кульбин, поочерёдно останавливая на каждом из нас пристальный взор...»
Другой эпизод связан с объединением футуристов, о нём вспоминал Алексей Кручёных:
«В начале 1914 г. мы резко заявили об этом в сборнике “Рыкающий Парнас”, в манифесте “Идите к чёрту!”. Он малоизвестен, так как книга была конфискована за “кощунство”.
В ней впервые выступил Игорь Северянин совместно с кубофутуристами. Пригласили его туда с целью разделить и поссорить эгофутуристов — что и было достигнуто, а затем его “ушли” и из компании “кубо”. Манифест подписал и Северянин — влип, бедняга!
Привожу этот редкостный документ, демонстрирующий, мягко выражаясь, “святую простоту” самодовольного “барда” шампанского и устриц.
Ваш год прошёл со дня выпуска первых наших книг “Пощёчина”, “Громокипящий кубок”. “Садок судей” и др.
Появление Новых поэзий подействовало на ещё ползающих старичков русской литературочки, как беломраморный Пушкин, танцующий танго. Коммерческие старики тупо угадали раньше одурачиваемой ими публики ценность нового и “по привычке” посмотрели на нас карманом.
К. Чуковский (тоже не дурак!) развозил по всем ярмарочным городам ходкий товар: имена Кручёных, Бурлюков. Хлебникова...
Ф. Сологуб схватил шапку И. Северянина, чтобы прикрыть свой облысевший талантик.
Василий Брюсов привычно жевал страницами “Русской Мысли” поэзию Маяковского и Лившица.
Брось, Вася, это тебе не пробка!..
Не затем ли старички гладили нас по головке, чтобы из искр нашей вызывающей поэзии наскоро сшить себе электропояс для общения с музами?..
Эти субъекты дали повод табуну молодых людей, раньше без определённых занятий, наброситься и показать своё гримасничающее лицо: обсвистанный ветрами “Мезонин поэзии”, “Петербургский глашатай” и др.
А рядом выползала свора адамов с пробором — Гумилёв, С. Маковский, С. Городецкий, Пяст, попробовавшая прицепить вывеску акмеизма и аполлонизма на потускневшие песни о тульских самоварах и игрушечных львах, а потом начала кружиться пёстрым хороводом вокруг утвердившихся футуристов...