Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 9 из 9

— Пожалуйста, нельзя ли… — до чего он был мужественный, этот ребенок, и как он удерживал набегающие слезы! — Пожалуйста, милый папа… нельзя ли мне перед отъездом… поцеловать Нору?

— Можно, дитя мое.

И вот отец берет мистера Гарри за руку, а коридорный идет впереди со свечой, и они входят во вторую спальню, где у кровати сидит пожилая леди, а бедная маленькая миссис Гарри Уолмерс-младшая крепко спит. Отец подносит ребенка к подушке, а тот на мгновение прижимается личиком к теплому личику бедняжки, ничего не ведающей маленькой миссис Гарри Уолмерс-младшей, и тихонько притягивает его к себе — зрелище, столь трогательное для горничных, которые заглядывают в дверь, что одна из них восклицает: «Как не стыдно их разлучать!». Но эта горничная, как сообщает мне коридорный, была от природы мягкосердечна. Впрочем, ничего худого о ней сказать нельзя. Отнюдь нет.

Коридорный говорит, что тем дело и кончилось. Мистер Уолмерс уехал в карете, держа мистера Гарри за руку. Пожилая леди и миссис Гарри Уолмерс-младшая (впрочем, она так и не носила этой фамилии, потому что впоследствии вышла замуж за какого-то капитана и умерла в Индии) уехали на другой день. В заключение коридорный спрашивает меня, согласен ли я с ним вот в чем: во-первых, что не много найдется женихов и невест, которые были бы и вполовину так невинны и простодушны, как эти дети; во-вторых, что было бы куда как хорошо для многих женихов и невест, если бы их остановили вовремя и вернули домой порознь.

Третья ветка

Счет

Снег шел целую неделю. Время это пролетело для меня так быстро, что я усомнился бы в том, что прошла неделя, если бы на столе у меня не лежало одно документальное доказательство.

Дорогу расчистили уже накануне, а упомянутый документ был моим счетом. Он красноречиво свидетельствовал о том, что я ел, пил, грелся и спал среди гостеприимных веток «Остролиста» целых семь дней и ночей.

Вчера я решил переждать еще сутки, чтобы дорога хорошенько укаталась, — эта отсрочка была мне нужна для завершения моей задачи. Я приказал, чтобы счет мой лежал на столе, а карета стояла у подъезда «завтра в восемь часов вечера». И назавтра в восемь часов вечера я вложил свой дорожный пюпитр в кожаный футляр, заплатил по счету и облачился в теплые пальто и плащи. Теперь мне, конечно, не хватило бы времени добавить замерзшую слезу к тем сосулькам, которые, несомненно, в изобилии висели на фермерском доме, где я впервые увидел Анджелу. Мне нужно было доехать до Ливерпуля по кратчайшей дороге, получить там свой багаж и погрузиться на корабль. Хлопот было немало, и я не мог терять ни часа.

Я простился со всеми здешними моими друзьями — и, пожалуй, даже на время со своей застенчивостью — и стоял уже с полминуты у подъезда гостиницы, пока конюх лишний раз обматывал веревкой мой чемодан, привязанный наверху кареты, как вдруг увидел фонари, движущиеся по направлению к «Остролисту». Дорогу так занесло снегом, что стука колес не было слышно, но все мы, стоя у подъезда, видели, как между окаймлявшими дорогу снежными сугробами к нам приближаются фонари, и притом очень быстро. Горничная тут же догадалась, в чем дело, и крикнула конюху:

— Том, они едут в Гретну!

Конюх, зная, что женщины нюхом чуют любую свадьбу и тому подобное, помчался по двору с криком «Сменную четверню!», и вся гостиница сразу пришла в движение.

Мне было грустно, но интересно взглянуть на счастливца, который любит и любим, и, вместо того чтобы отбыть немедленно, я стоял у подъезда гостиницы, пока к ней не подъехали беглецы. Молодой человек с живыми глазами, закутанный в плащ, выскочил из кареты так стремительно, что чуть не сбил меня с ног. Он обернулся, чтобы извиниться, и — клянусь небом! — это был Эдвин!

— Чарли! — воскликнул он, отшатнувшись. — Силы небесные, что ты здесь делаешь?

— Эдвин! — воскликнул я, тоже отшатнувшись. — Силы небесные, а ты что здесь делаешь?

Но тут я ударил себя по лбу, и невыносимо яркая вспышка сверкнула у меня перед глазами.

Он втащил меня в маленькую приемную (где всегда теплился слабый огонек, но не было кочерги, и где проезжие ждали, пока запрягут лошадей) и, закрыв дверь, сказал:

— Чарли, прости меня!

— Эдвин! — отозвался я. — И тебе не стыдно? Ведь я любил ее так нежно! Ведь я так давно отдал ей свое сердце!

Я больше не мог говорить.

Моя горячность поразила его, но он имел жестокость сказать мне, что не думал, что я приму все это так близко к сердцу.

Я посмотрел на него. Я уже не упрекал его. Но я смотрел на него.

— Мой милый, милый Чарли, — продолжал он, — умоляю тебя, не думай обо мне дурно! Я знаю, ты имеешь право требовать от меня полнейшей откровенности, и, верь мне, я до сих пор всегда был с тобой откровенен. Я ненавижу скрытность. Это низкое свойство, и я не терплю его. Но мы с моей любимой скрывали все это ради тебя же самого!

Он и его любимая! Это придало мне твердости.

— Вы скрывали все это ради меня, сэр? — переспросил я, удивляясь, как может он произносить подобные слова с таким честным, открытым лицом.

— Да… и ради Анджелы, — подтвердил он.

Мне почудилось, будто комната неуклюже закружилась — как волчок, который вот-вот остановится.

— Объяснись, — сказал я, держась рукой за кресло.

— Милый, дорогой друг Чарли! — сердечным тоном отозвался Эдвин. — Подумай сам! Вы с Анджелой были так счастливы; мог ли я скомпрометировать тебя в глазах ее отца, посвятив тебя в нашу помолвку и в наши тайные планы после того, как он отказал мне в руке своей подопечной? Право же, лучше для тебя, что ты искренне можешь сказать ему: «Он не посоветовался со мной, он ничего мне не сказал, ни слова». Если Анджела и догадывалась, если она по мере сил сочувствовала и помогала мне — благослови ее бог, какая это прелестная девушка и какая несравненная жена из нее получится! — то сам я тут ни при чем. Ни я, ни Эмелин, мы ни о чем не говорили ей, так же как и тебе. И по той же причине, Чарли, верь мне, по той же причине, ни по какой другой!

Эмелин была двоюродная сестра Анджелы. Жила у нее в доме. Воспитывалась вместе с нею. Состояла под опекой ее отца. Имела средства.

— Значит, в карете сидит Эмелин, мой дорогой Эдвин! — воскликнул я, обнимая его с величайшей нежностью.

— Ну, знаешь, — сказал он, — неужели ты думаешь, что я отправился бы в Гретна-Грин без нее?

Я выбежал из дома вместе с Эдвином, я распахнул дверцу кареты, я схватил Эмелин в свои объятия, я прижал ее к сердцу. Она была закутана в мягкие белые меха, как и вся снежная равнина вокруг нас, но она была теплая, юная и прелестная. Я своими руками запряг их передних лошадей и дал их слугам по пятифунтовой бумажке; я кричал им «ура», когда они отъезжали, а сам сломя голову умчался в противоположную сторону.

Я не поехал в Ливерпуль, я не поехал в Америку, я вернулся прямо в Лондон и женился на Анджеле. До сего дня я так и не открыл ей той тайной черты своего характера, которая породила во мне недоверие и заставила меня предпринять ненужное путешествие. Когда она, и они, и восемь человек наших детей, и семеро ихних (я говорю о детях Эдвина и Эмелин, а их старшая дочь уже такая взрослая, что ей самой пора надеть подвенечное платье, в котором она будет еще больше похожа на мать), когда все они прочтут эти страницы — а они, конечно, прочтут их, — меня, наконец, разоблачат. Ничего! Я перенесу это.

В «Остролисте» рождественские праздники пробудили во мне, по простой случайности, интерес к людям и стремление понять их и позаботиться о тех, кто меня окружает. Надеюсь, мне от этого не стало хуже и никому из близких или чужих мне людей не стало от этого хуже. И вот что я еще скажу: да цветет зеленый остролист, глубоко врастая корнями в нашу английскую почву, и да разнесут птицы небесные его семена до всему свету!


Понравилась книга?

Написать отзыв

Скачать книгу в формате:

Поделиться: