Страница 12 из 15
Вновь вернулась на погрузчик. Теперь сиденье не показалось таким тёплым и мягким, как во время грозы. Холодный кожзам, непроницаемый для воздуха, ни намёка на залитый солнцем мир за окном.
При повороте противовесом погрузчика ударила другой погрузчик. Соскочила, присмотрелась – на жёлтой поверхности среди десятка других царапин появилась свежая. Пытаясь замаскировать, потёрла пальцем – бесполезно, лишь отшелушила рваные края краски. Послюнявила. Дальше изобретательность иссякла. Может, не заметят.
– Пиши объяснительную, – сказал человек.
Ася подпрыгнула от неожиданности, нервно сглотнула, загородила собой царапину:
– Ничего страшного.
Человек пальцем отодвинул Асю от погрузчика, осмотрел царапину, прикоснулся. Хотя его внимательный взгляд был направлен на машину, возникало ощущение, что он разглядывает Асю спиной – так напряжены его мышцы.
Какой странный человек и какое странное внимание! Такого с ней ещё не случалось, разве только тогда, в Перми, три недели назад, когда встретилась со старушкой в аптеке. Тотчас возникло лицо старухи – такое, каким сохранилось в памяти, – чуть одутловатое, морщинистое, как кора столетнего дуба.
– Пиши. Иначе оштрафую.
«В чём дело? Просто невероятно. Взгляните вокруг, ни одной машины без царапины». – Она снова взглянула на его спину.
Он обернулся, светлые грустные глаза, вроде не старик, а во взгляде – древняя тяжесть прожитых лет.
– Штраф – это сколько? – заговорила Ася.
– Половина месячного оклада.
Ася всплеснула руками.
– За царапину?!
– Порча государственного имущества.
– У меня и оклада нет, так – ученические только.
– Долг уйдёт на следующие месяцы.
– Да я лучше уволюсь.
Он внимательно взглянул на Асю:
– Вали.
Коротко, хлёстко и больно, словно надавал пощёчин. Редко можно увидеть человека с таким отражением внутреннего мира на собственном теле. Какой-то невероятной способностью перевоплощения обладал этот человек. Только что смотрел на неё другой стороной тела, а теперь смотрит открытыми глазами, моргает, жестикулирует, двигает пальцами, а ощущение такое, что обернулся к тебе бетонной непроницаемостью. Спина оказалась более разговорчивой и понятной.
Пошёл по кругу осматривать погрузчик, придирчиво вглядываться в каждую царапину.
Ася семенит следом, заискивающе улыбается. Она не верит, что он такой грубый, как хочет казаться. Так прячут сокровенные мысли и несчастье.
Мама говорила, что счастливого человека легко узнать. Он излучает ауру спокойствия и тепла, движется неторопливо, но везде успевает, говорит спокойно, но произносит много. Все его понимают, потому что секрет счастливого человека прост: он живёт без напряжения. Мама Конфуция не читала, но откуда-то знала его изречения или сама домысливала.
Сколько времени он стоит рядом? Минут пять? Десять?
Человек подвёл Асю к двери, на которой висела табличка «1-й участок», и втолкнул внутрь. Они оказались в маленькой комнате, неряшливо окрашенной синей краской. Стены густо увешаны планшетами с пожелтевшими вырезками из газет, старыми приказами. В углу кнопками прицеплено распоряжение начальника цеха, под подписью с ошибкой накарябано матерное слово. Под потолком короткими яркими всполохами умирала лампа дневного света. Натужно шуршала, гудела, наверное, вместе с мастером выгорала невысказанной обидой и одновременно печально тускнела. Отдельной кучей в углу свалены колёса, обода, резина. Практически всю комнату занимал деревянный истасканный стол. На столе лежало стекло в нескончаемой паутине трещин. Стекло, пожалуй, разбивали сотни раз, ещё свежие трещины наползали на старые, забитые грязью. Стекло не распадалось на осколки благодаря прослойке из плёнки. К тому же края были заботливо оклеены синей изолентой. Если попытаться стекло поднять, оно провиснет изломанной морозной горкой. Ася огорчённо вздохнула. Бытовка показалась пустым склепом. Окно запаяно, без единого звука снаружи. Даже пыли нет. При соприкосновения с маслом пыль здесь сразу превращается в плотную тягучую массу, которую невозможно смыть, можно только к ней прилипнуть или оставить узорчатые отпечатки пальцев, переплетения волокон спецовки.
Хоть они и зашли в бытовку, ощущение пустоты не пропало. Бытовка по своей сущности должна переполняться визгом, матом, руганью, смехом полутора-двух десятков человек, а если меньше, то, значит, никого нет.
– У меня нет ручки.
Ася почувствовала, что по его лицу скользнула улыбка. Что смешного она сказала? А он улыбался не ей, а той, что входила в бытовку.
Привела пьяного. Скорее всего, угрозами, пинками, подзатыльниками.
– Михалыч, забери вашего. Иначе в ГАИ сдам. – Та, которой Михалыч улыбнулся, пихнула пьяного на скамейку и быстро пропала.
Брошенный уставился на Асю потухшим взглядом, потом набрал воздуха в грудь и зычным «Пошла вон!» загнал её в угол, на другой край скамьи. На Асю дохнуло непривычным ужасом и ушло, когда услышала спокойный приказ Михалыча:
– Не ори!
– Ты гад! – уронил голову пьяный на стол и со всей дури ударил по стеклу. На нём мгновенно ожил новый многоплановый паук. Его щупальца криво разрастались в стороны, обрывались на сколах. А пьяный долбил и долбил, словно заставляя щупальца ползти дальше, за край изоленты, на древесину стола, металл стены.
На какое-то мгновение вспыхнула лампа и погасла навечно, видимо решив, что лучше умереть, чем дарить свет этому убожеству. В сумраке от плотно сдвинутых тёмных штор Михалыч извлёк из металлического шкафа общую тетрадь.
– Иди домой, проспись. Я тебе поставлю ночную смену.
– Михалыч… – Крылья ноздрей пьяного вздулись и напряглись. – За что?
– Иди, говорю, пока начальник цеха не увидел.
– Я ж её на руках носил… – Чтобы не расплакаться, часто заморгал, прикусил нижнюю губу. – …Чем я хуже его? Вот скажи! А? Чем? Зарплату ей, в институт хочешь… иди, учись, кольцо купил за сто двадцать семь рублей (Бац по столу!). Лучше бы пропил! Два ящика водки! Сорок бутылок!
Он оплакивал своё счастье. Девушка нарушила его, убежала, и уже нельзя прийти к ней утром, позвать в кино, попросить налить чай. Они не будут сидеть в темноте безлунной ночи, и его волосами будет играть не её ласковая рука, а холодный, пронзительный ветер. Самое страшное, она уже не будет его женой, не будет матерью его детей…
– Федь, уходи, – продолжал выплывать из тьмы голос Михалыча.
Ася открыла шторы и позволила свету из цеха наполнить комнату. Сразу стало понятно, что Федя порезался.
– Что это? – растирал он кровь по столу, пытаясь избавиться от неё, как от видения.
Михалыч выругался, полез в шкаф за бинтами.
Федя, воздев руку, чуть ниже ладони, у переплетения сосудов и сухожилий увидел кровавый срез. Заплакал, по-звериному стал вылизывать рану. Сплюнул прилипший к языку осколок стекла. По тихому подвыванию, всхлипыванию и бормотанию «За что? Почему она так?» было понятно, что душевная рана намного глубже, чем на руке.
Федя уснул на скамейке. Его перевязанная рука свисала к полу, из полуоткрытого рта на щетинистую щеку стекала тонкая, вязкая струйка слюны. В полумраке комнаты она поблёскивала нитями серебра.
– Чего расселась, пиши объяснительную! – заорал Михалыч на Асю, а сам скинул тяжёлые, пропитанные соляркой и маслом ботинки, взобрался на стол. На носке, в районе большого пальца, в заплатке другой заплатки образовывалась новая дыра. Ноготь был чёрным, видимо, от удара. За мгновение до этого Михалыч пяткой раздавил ручку. Она треснула пополам, нижняя часть отлетела к окну, из второй поломанной антенной торчала паста. Он осторожно переступал по столу, отчего стекло под его ногами хрустело.
Выкрутил стартеры, продул, вытер о штаны, поменял местами, и лампа вновь загорелась, теперь уже без электрического гула и жужжания. Михалыч прислушался, подождал. Свет был слабым, в нём едва угадывалась жизнь, когда он переходил в трепет, Михалыч напрягался, тянулся – и тут же тусклое поблёскивание прекращалось. Лампа словно баловалась или заигрывала с ним.