Страница 9 из 37
Но корни этой привычки, конечно, вели не к Св.Писанию, а на донские берега. «О. Илиодор – типичный сын Дона, – писал биограф. – Образование только углубило его прямолинейные черты казака, ищущего правды Божией, но суть их осталась неизменной». Бурный казачий темперамент обусловил чрезмерное усердствование проповедника в изображении разных «волков» и «шакалов».
О. Илиодор был не одинок в своих взглядах на допустимость сильных выражений в религиозно-патриотической речи. Резкие слова употребляли и саратовские священнослужители во главе с преосв. Гермогеном, и епископ Никон, в своем поучении назвавший революционеров «гадинами, которых так нужно проводить из России, чтобы они и дорожку забыли в нее». Одобрив это поучение, о. Илиодор сокрушался лишь о том, что оно так и не было прочитано богомольцам московских храмов. «…когда бы со всех амвонов Российской Церкви пронеслось: "гадины, гадины, гадины!", тогда не было бы и революции, не было бы московских баррикад и криков проклятых безбожников».
Нескромность всегда была ему свойственна вследствие двух качеств – простодушия и гордыни. Только раз он пересилил себя и вслед за апостолом написал: «я могу хвалиться только своими немощами и недостатками». Обычно он хвалился совсем другим и очень много позировал. Всего ужаснее в нем была напыщенность: ему недоставало простоты.
Побуждаемый тщеславием, он актерствовал. Лучше всех эту черту подметил С.Б.Любош:
«У Илиодора тоже огромный театральный темперамент. Этому иноку необходимы подмостки, необходимы зрители и поклонники, необходим шум толпы, поза и актерство.
Возможно, что культура и школа выработали бы из Илиодора незаурядного артиста сцены. Но судьба отказала ему и в культуре, и в школе сценического искусства, толкнув его в совершенно другую область. Но натура, основной темперамент берет свое, паперть храма превращается в подмостки балагана, и пред толпой в рясе монаха кривляется комедиант.
И сила его в том, что он глубоко национален, этот комедиант, в нем удивительно смешаны таких два народных типа, как юродивый и скоморох, и если это смешение кажется порой уродливым и даже чудовищным, то элементы несомненно народны.
… Народ искони чтит юродивых и любит скоморохов, и вот юродивый и скоморох соединились в одном лице …».
С.Б. Любошу вторил М.О. Меньшиков: «Мне кажется, о. Илиодор – прежде всего и после всего – актер, из породы тех ужасных провинциальных трагиков, которых недостаток таланта и избыток голосовых средств никак не пропускают на большую сцену». «…он психологически не в состоянии обойтись без того, чтобы не позировать на сцене перед глазами огромной толпы и не играть какой-нибудь кричащей роли».
Другие современники говорили, что о. Илиодор в разговоре «несколько актерничал», в монастыре «играл кукольную комедию», «превратил в театральные подмостки всю Россию» и т.д.
«Провинциальный трагик» всегда нуждался в аудитории, был «помешан на толпе», по выражению Меньшикова. «Ему нужен "треск", ему нужны люди, много людей», – писала «Царицынская мысль».
Заступаясь за о. Илиодора, С.А. Володимеров писал, что все наоборот: «не он ищет толпы, не он идет к народу, а сама толпа, сам народ, народ-правдолюб неудержимо, стихийно идет к нему и за ним, поборником правды Божией». В действительности притяжение проповедника и толпы было взаимным. Недаром один репортер заметил, как пение паствы «наэлектризовывает самого Илиодора».
Сызмальства привыкший обличать всякую человеческую неправду, он оставался верным своей привычке, не смущаясь ни бессмысленностью, ни даже опасностью обличений. Вспоминая себя подростком, он писал: «Возможно, с того времени огонь протеста против лжи и несправедливости во всевозможных формах начал истреблять мою душу. Этот огонь превратился во всепоглощающее пожарище, когда я достиг 20-летнего возраста. Его пламя еще опаляет меня, и до сего дня огонь не погас». На религиозной почве это пламя разгорелось до чрезвычайных размеров.
Преосв. Гермоген отметил эту черту в о. Илиодоре – особую сердечную чуткость, которая позволяет ему видеть «покушение на достоинство и авторитет православной веры и церкви там, где другие ничего не замечают», и заставляет «выступить на их защиту».
Выступления о. Илиодора вызывали много нареканий. Однако он считал обличения правом и даже долгом пастыря, ссылаясь на Св.Писание:
«Я поставил тебя стражем дому Израилеву… Когда Я скажу беззаконнику: "смертью умрешь!", а ты не будешь вразумлять его и говорить, чтобы остеречь беззаконника от беззаконного пути его, чтобы он жив был, то беззаконник тот умрет в беззаконии своем, и Я взыщу кровь его от рук твоих. Но если ты вразумлял беззаконника, а он не обратился от беззакония своего и от беззаконного пути своего, то он умрет в беззаконии своем, а ты спас душу твою» (Иез.3:17-19).
«[Проповедуй слово, настой] благовременне и безвременне, обличи, запрети, умоли» (2 Тим.4:2).
«…горе мне, если не благовествую!» (1 Кор.9:16).
Поэтому уже от себя о. Илиодор прибавлял: «Если бы я не говорил слишком громко и резко, то тогда я согрешил бы перед Богом, согрешил бы и умалил свое звание священника».
В качестве примера он указывал на святых угодников, известных своими обличениями, – Апостолов Павла и Иакова, свт.Иоанна Златоуста и особенно свт.Филиппа, в чьем житии черпал свое вдохновение. «По примеру всех этих великих святителей, апостолов, пророков и самого Господа нашего Иисуса Христа и мы, священники, так же громко и резко должны обличать и говорить правду, и незачем нам бояться преследований, гонений и страданий, раз нам примером служит Сам Иисус Христов и Его святые Апостолы».
Переходя в юридическую плоскость, о. Илиодор указывал также на свободу слова, объявленную манифестом 17 октября 1905 г., а священникам, по его выражению, данную гораздо раньше Самим Богом.
Считая, таким образом, себя вправе обличать, о. Илиодор не желал знать никаких ограничений: «от Бога, от Святого Неба получили мы право учить народ. И никто из людей не может отнять у нас этого права. Никто не заставит меня замолчать говорить правду!». В другой раз он заявил, что обличения «не могут запретить ни местный пристав, ни полициймейстер, ни губернатор, ни даже Царь».
О тех собратьях, которые сводили свое служение к обрядовой стороне, о. Илиодор говорил, что они проповедуют «мертвого бога», в отличие от него, проповедующего «живого Бога».
Лицам, считавшим себя оскорбленными его проповедями, он отвечал: «Я не ругаю и не оскорбляю вас, ибо я никого еще не ругал и не оскорблял, но я изобличаю вас за ваши беззакония». Поэтому нет повода для обиды: «нечего на зеркало пенять, если рожа крива. Нужно не на зеркало пенять, а исправляться».
Царицынский благочинный прот. С. Каверзнев высказывался против обличительной тактики о. Илиодора, считая его ошибкой публичные обличения, тогда как апостол Павел заповедал обличать тайно, а в крайнем случае – при трех свидетелях.
Друзья же о. Илиодора разделяли взгляды иеромонаха на этот вопрос. Русский Народный Союз имени Михаила Архангела выразил возмущение, что «слова правды и осуждения, произнесенные служителем церкви, по долгу связанному с его саном, ставлются ему в вину». Преосв. Гермоген отмечал, что о. Илиодор обличает не исключительно личности, а человеческие пороки в целом, приводя имена для примера. Насельник царицынского монастыря иеромонах Гермоген предсказывал, что когда-нибудь придется с раскаянием вспомнить эти речи со словами: «Счастливы мы были бы, если бы о. Илиодор не только обличал, а бил даже палкой своей пастырской за наши беззакония».
Да и сам о. Илиодор придавал своим проповедям большое общественное значение как попытке предотвратить вторую революцию: «Знайте, что скоро наступит такое же время, какое было лет 5-6 тому назад, когда безусые мальчишки и жиды вели народ русский к погибели, порождали в нем вражду друг к другу. Так вот, если я теперь не буду говорить громко, не буду говорить резко, то тогда вместо меня заговорят бомбы, заговорят пулеметы и только тогда русские власть имущие люди поймут меня и пожалеют, что они завязывали мне уста, но тогда это будет уже слишком поздно».