Особое мясо

Спанель одной из первых заново открыла свою лавку. Он знает, что этой женщине нет дела до того, что кто подумает и что происходит вокруг. Все, что она умеет, — это рубить мясо, и делает она это с хладнокровием хирурга. Вязкая энергия, заполоняющая помещение, ледяной воздух, в котором скукоживаются и почти исчезают запахи, белый кафель, который якобы подчеркивает гигиеничность процесса, фартук, перемазанный кровью, — до всего этого ей нет никакого дела. Для госпожи Спанель подцеплять, резать, дробить, обрабатывать, отделять от костей, резать на куски то, что еще недавно жило и дышало, — это привычная работа, выполняемая автоматически, но предельно точно. Это не просто ее дело, это скрытая, хорошо просчитанная страсть.

К новому — «особому» — мясу пришлось приспосабливаться: все было непривычно — схемы разруба, объемы, вес, вкус. Спанель освоилась в новой реальности быстрее многих, потому что работала с этим продуктом бесстрастно, пугающе холодно. Поначалу клиентов у нее было немного, в основном кухарки и домработницы из богатых домов. Спанель оценила ситуацию на рынке и свой первый магазин открыла в районе, где уровень благосостояния большинства жителей был значительно выше среднего. Служанки старались не прикасаться к покупаемым кускам, им было противно и стыдно. Всякий раз они непременно говорили продавщице, что берут они это мясо не для себя, что их послала хозяйка или приказал хозяин. Можно подумать, ей было до этого дело! Сеньора Спанель смотрела на своих покупательниц с едва заметной улыбкой, но неизменно понимающе кивала. Кухарки возвращались к ней снова и снова, со временем они научились обходиться без виноватых объяснений. Постепенно покупателей становилось больше. Всем было как-то спокойнее оттого, что в таком месте их обслуживает женщина.

Вот только никто не знает, что на уме у этой женщины.

Знает только он. Они давно знакомы, еще с тех пор, когда она тоже работала на комбинате, принадлежавшем его отцу.

Спанель курит и говорит о каких-то пустяках. Ему хотелось бы уйти отсюда побыстрее: от этой женщины исходит такое мощное ледяное напряжение, что ему становится не по себе. А она его удерживает. Она всегда его удерживала, как в тот день, когда завела его, мальчишку, только-только начавшего работать на комбинате, в разделочный цех после смены.

Он думает, что ей не с кем поговорить, не с кем поделиться своими мыслями. Еще ему кажется, что Спанель была бы не против снова переспать с ним на разделочном столе и что она была бы сейчас такой же ненасытной и горячей, как тогда, когда он и мужчиной-то еще не стал. Только сейчас она будет нежной и податливой, она будет призывно смотреть на него, приглашая идти за ней туда, за завесу холода в разделочной камере.

У нее есть помощник, который на его памяти не произнес ни слова. Помощник делает самую тяжелую работу — перетаскивает туши в морозилку, моет магазин и подсобные помещения. У него совершенно собачий взгляд: смесь беззаветной верности и сдерживаемой ярости. Как его зовут, он не знает. При нем Спанель ни разу не обратилась к своему помощнику, да этот Пес и сам старался не мельтешить перед глазами, когда он заезжал в магазин.

Открыв лавку, Спанель поначалу старалась рубить мясо по-старому, чтобы изменения не так резко бросались в глаза. Чтобы человек, зайдя в магазин, мог представить себе, что попал в старую добрую мясную лавку. Как раньше. Со временем отрасль, стандарты и привычки стали меняться — медленно, но верно. Сначала появились консервы — консервированные тушеные кисти рук. Их выкладывали на подносы и стыдливо, понемногу, выставляли среди кусков под шницель, полос филейного края и сложенных горками почек. На банки и коробки наклеивались стандартные для всего «особого» мяса этикетки. Внизу мелким шрифтом указывалось, что в упаковке содержатся «верхние конечности, сорт высший»; слова «руки» старательно избегали — такова была общая политика. Позднее добавились банки с ногами. Консервированные стопы выкладывали на подложку из салатных листьев, а на ценниках, разумеется, писали «нижние конечности». Ну а потом в ход пошли подносы с языками, пенисами, носами, семенниками. Все это выставлялось в отдельно стоящей витрине с рекламной надписью «Вкусности от сеньоры Спанель».

Через некоторое время люди ко всему привыкли. Всплыли старые названия частей туши, применявшиеся при разделке свиней. Кисти рук стали «передними лапками», а потом и «ладошками»; «задними лапками» называли ноги. Эти ласкательные названия помогали преодолеть страх. Маркетологи это заметили, и новые каталоги составлялись уже с использованием таких убаюкивающих терминов.

Ну а теперь уже продается смесь для рагу из ушей и пальцев. Называется этот товар «набор-ассорти для рагу». Продаются настойки с заспиртованными глазными яблоками. Что уж говорить о «маринованных язычках».

Хозяйка ведет его в помещение, находящееся за торговым залом. Здесь стоит деревянный стол, пара стульев, а по периметру выстроились морозильники с полутушами. Их она по необходимости извлекает, рубит и выставляет куски на продажу. Человеческое туловище называют тушей. Возможность назвать полутушу «половиной туловища» даже не рассматривается. На своих полках лежат в морозилках руки и ноги.

Она предлагает ему сесть и наливает бокал местного домашнего вина. Он сразу делает несколько глотков: именно вино нужно ему сейчас для храбрости, для того, чтобы без страха смотреть в глаза этой женщине, чтобы не вспоминать, как она практически запихнула его на стол, в рабочее время заваленный коровьими кишками, но к тому моменту вымытый после смены. Он лежал на этом столе, чистом, как в операционной, а она, не говоря ни слова, стащила с него брюки. Забыть бы этот заляпанный кровью фартук, который она задрала, усаживаясь на него — упавшего навзничь, голого и беззащитного. А потом она села на него, двигаясь осторожно, чтобы не зацепиться за крюки, на которых к разделочному столу подтаскивали коровьи туши.

Он не то чтобы считает Спанель опасной или безумной. Не то чтобы пытается вспомнить ее голой (хотя бы потому, что без одежды он ее никогда не видел). Дело даже не в том, что женщин-мясников среди его знакомых — раз-два и обчелся и все они кажутся ему загадочными, не поддающимися пониманию. Вино нужно ему еще и для того, чтобы спокойно слушать, пока ее слова гвоздями втыкаются ему в мозг. Этот холодный, колючий голос и сегодня звучит, как в тот день — когда она твердо сказала «нет», с силой схватила его руки и прижала их к столу в ответ на его попытку прикоснуться к ней, снять с нее фартук, погладить по голове. Точно так же звучал этот голос и на следующий день: когда он подошел было к ней, она отшила его одним коротким «все, бывай» — без объяснений, без формального поцелуя на прощание. Потом он узнал, что ей в наследство досталось небольшое состояние и на эти деньги она открыла мясную лавку.

Она подписывает бумаги, которые он привез с собой: продление соглашения с мясокомбинатом Крига и обязательство не подделывать продукт, не менять сорт и спецификацию получаемого товара. Это все формальности, потому что всем понятно, что теперь никто ни на какой пересортице зарабатывать не будет. Не те времена. С «особым» мясом такие штуки не проходят.

Он также подписывает документы и допивает вино. Десять часов утра.

Спанель предлагает ему сигарету. Он закуривает и говорит: «Не понимаю, почему нам так симпатична человеческая улыбка. Ведь улыбаясь, человек просто частично обнажает свой скелет и демонстрирует нам его». Он отдает себе отчет в том, что никогда не видел, чтобы эта женщина улыбалась. Ни намека на улыбку не появилось на ее лице даже в тот раз, когда она вцепилась в крюки для туш, запрокинула голову и закричала от удовольствия. Улыбки не было. Был только крик. Сумрачный животный рев.

«Когда я умру, кто-то — я в этом уверена — загонит мою тушу на черном рынке. Точно, кто-нибудь из этих моих мерзких дальних родственничков. Потому-то я и курю как паровоз, и пью как лошадь. Пусть мое мясо провоняет как следует — чтобы моя смерть никому в радость не была. Пусть подавятся». Короткая затяжка, и она продолжает: «Сегодня я рублю мясо, а завтра — кто знает, — может быть, рубить будут меня». Он залпом допивает вино и говорит, что не понимает ее: в конце концов, деньги у нее есть, можно застраховать свое тело на случай смерти, так многие делают. Она смотрит на него как будто бы с жалостью. «Никто ни от чего не застрахован. Все может случиться. Да пусть меня сожрут, если кому-то захочется. Надеюсь, от меня у них такое несварение случится, что надолго меня запомнят». Она приоткрывает рот, не растягивая губы и не обнажая зубы. Раздается низкий гортанный звук, который при желании можно было бы посчитать смешком, но он знает, что это не так. «Я живу в окружении смерти, день за днем, год за годом, — говорит она и показывает на туши за стеклянными дверцами морозильников. — По всему, мне светит такая же посмертная судьба. Или ты думаешь, что нам за все это платить не придется?»