Особое мясо

Отец встает и начинает ходить кругами по комнате, не глядя ни на него, ни на своего внука, которого продолжает терзать волк. Маркос плачет — без слез, кричит, пытается вырваться из своего неподвижного тела. Бесполезно. Появляется человек с пилой. Вполне возможно, что это Мансанильо, но его лица не видно. В помещении светло: с потолка свисает что-то вроде маленького солнца. Это солнце качается, и его свет образует на полу и стенах желтое овальное пятно. О своем сыне он больше не думает — как будто его никогда не было. Человек, который может быть Мансанильо, распиливает и вскрывает ему грудную клетку. Он ничего не чувствует. Осмотрев рану, он приходит к выводу, что работа выполнена правильно, и протягивает человеку руку, желая похвалить его. Входит Серхио. Он пристально смотрит на него, о чем-то сосредоточенно размышляя. Говорить с ним забойщик явно не намерен. Серхио наклоняется и сует руку ему в грудную клетку. Копается там, что-то нащупывает пальцами, начинает откручивать. Наконец он вырывает ему сердце и тотчас же откусывает от него кусок. С его подбородка стекает кровь. Сердце продолжает биться, но Серхио бросает его на пол. Он топчет его ногами и говорит на ухо Маркосу: «Хуже нет, когда сам себя не видишь». В комнате появляется Сесилия. В ее руках черный камень. У нее лицо сеньоры Спанель, но он знает наверняка, что это Сесилия. Она улыбается. Солнце раскачивается все сильнее. Овал света вытягивается. Камень блестит. И начинает биться. Волк воет. Отец садится и опускает глаза. Сесилия раскрывает разрез на его груди и вкладывает туда камень. Она красивая, он никогда еще не видел ее такой прекрасной. Она разворачивается, а ему очень не хочется, чтобы она уходила. Он пытается позвать ее, но у него ничего не получается. Сесилия смотрит на него счастливыми глазами, затем берет в руки киянку забойщика и наносит оглушающий удар — прямо в середину лба. Он падает, но пол раскрывается, и падение продолжается — камень топит его в этой бездонной белоснежной пропасти.

Он поднимает голову и открывает глаза. Потом снова закрывает их. Он никогда не запоминал сны, по крайней мере так подробно и полно. Он сцепляет пальцы на затылке. Это ведь просто сон, думает он, но понимает, что все не так просто. Ощущение неуверенности пронзает его. Затем накатывает страх, древний непреодолимый ужас.

Посмотрев в сторону, он обнаруживает угли, оставшиеся от сгоревшей кроватки. Взгляд в другую сторону — и он вскакивает, как ужаленный (впрочем, у него кружится голова, и он поскорее вновь садится на траву). Оказывается, рядом с ним спит та самая самка. Что? Почему? Что я сделал? Почему она не в сарае и не на поводке? Почему она не сбежала? Почему она спит здесь, рядом со мной?

Спит она как обычно — свернувшись калачиком, и во сне кажется спокойной. Ее белая кожа блестит на солнце. Он поднимает руку, чтобы потрогать ее, ему хочется прикоснуться к ней, но самка едва заметно вздрагивает, словно ей что-то снится. Он отдергивает руку. Он смотрит на ее лицо, на лоб с выжженным клеймом. Клеймо — символ того, что она — собственность. Собственность, имеющая определенную ценность.

Ее прямые гладкие волосы пока не обрезаны и не проданы. Они длинные и грязные.

Но есть какая-то чистота в этом существе, лишенном способности говорить, думает он, осторожно обводя пальцем контур ее плеча, руки, бедра, ноги и стопы. Он не прикасается к ней. Его палец скользит в воздухе в сантиметре от ее кожи, в сантиметре над буквами ПЧП, разбросанными по всему ее телу. Она красива, отмечает он, вот только эта красота бесполезна. Красивая или нет — вкуснее она от этого не станет. Он не удивляется этой мысли и даже не задерживается на ней. Что-то подобное всегда приходит ему в голову, когда на работе ему на глаза попадается экземпляр, чем-то привлекающий к себе внимание. Какая-нибудь самка, чем-то выделяющаяся среди поголовья, проходящего перед его глазами изо дня в день.

Он ложится рядом, почти вплотную, но так, чтобы не прикоснуться к ней. На таком расстоянии чувствуется тепло ее тела, ощущается ее спокойное, неспешное дыхание. Он придвигается еще чуть ближе и пытается дышать в одном ритме с нею. Медленнее, еще медленнее. Он чувствует исходящий от нее запах — сильный, потому что она грязная, но почему-то приятный. Чем-то похожий на дурманящий запах жасмина — дикий, острый, исполненный первобытной радости. Его дыхание ускоряется. Что-то возбуждает его, заставляет волноваться. Эта близость, эта возможность.

Он рывком вскакивает на ноги. Самка тоже просыпается и растерянно смотрит на него. Он берет ее за руку и, не прикладывая излишней силы, чтобы не сделать ей больно, однако четко и уверенно ведет ее в сарай. Заперев дверь, он уходит в дом. Наскоро приняв душ, он чистит зубы, переодевается, проглатывает две таблетки аспирина и садится в машину.

Сегодня нерабочий день, но он зачем-то едет в город. Едет, ни о чем не думая, нигде не останавливаясь.

Он подъезжает к мясной лавке Спанель. Еще рано, и магазин закрыт. Но он знает, что она ночует прямо в своем магазине. На звонок к двери подходит Пес. Едва дверь открывается, как Маркос, не здороваясь, отталкивает его и стремительно проходит в глубь помещения. Вот нужная дверь. Маркос заходит и закрывает ее за собой на засов.

Спанель спокойно стоит у деревянного стола. Ощущение такое, что она его ждала. На ее лице ни капли удивления. Она держит нож, которым разделывает висящую на крюке руку. Конечность кажется очень свежей — как будто ее оторвали от кого-то буквально несколько минут назад. Эта рука — не с комбината: кровь не спущена, не снята кожа. Стол в крови, пол тоже. Красные капли медленно стекают с края столешницы. Внизу образовалась лужица, и звук капель, падающих на пол, — это единственное, что слышится в помещении.

Он подходит к ней. Поначалу кажется, что он собирается что-то сказать, но вместо этого он протягивает руку и хватает ее за волосы на затылке. Он крепко держит ее и целует в запрокинутые губы. Поцелуй получается жадным и даже злым. В первый момент она пытается сопротивляться, но вскоре стихает. Он срывает с нее забрызганный кровью фартук и снова впивается поцелуем в ее губы. Кажется, что этот поцелуй разорвет ее на части; ее спасает то, что он на время отрывается от нее, чтобы сорвать рубашку. Затем он снова впивается не то поцелуем, не то укусом ей в рот, затем в шею. Она изгибается, дрожит, но не издает ни звука. Он разворачивает ее и швыряет на разделочный стол. Сдирает с нее штаны, стягивает трусы. Она тяжело и часто дышит в ожидании, но ему не хочется, чтобы все оказалось так просто. Она должна помучиться, почувствовать то, что чувствовал он тогда. Спанель просительно, почти умоляюще смотрит на него, но он не обращает на это внимания. Он проходит к другому концу стола, подтаскивает ее к себе за волосы и заставляет ртом расстегнуть молнию на его джинсах. Кровь с разделываемой руки капает совсем рядом с ними — где-то между ее губами и его промежностью. Он снимает ботинки, затем джинсы, рубашку и остается голым. Снова шаг вплотную к краю стола. Пятна крови — уже на его теле. Он показывает ей, где нужно вытереть — там, где его плоть налилась кровью изнутри и напряглась. Она подчиняется и начинает лизать. Сначала она делает это осторожно, затем все сильнее и резче. Ей как будто мало той крови, которой перемазано все вокруг. Нужна свежая, и она едва не впивается в него зубами. Он снова хватает ее за волосы и жестом приказывает двигаться помедленнее. Она подчиняется.

Он хочет, чтобы она кричала, чтобы ее кожа перестала быть неподвижным, безжизненным морем, чтобы слова развалились на крики и стоны.

Он вновь идет к противоположному концу стола, раздвигает ей ноги. Слышится какой-то звук. Он оглядывается: в дверном окошке видно прижатое к стеклу лицо Пса. Ему приятно, что тот последователен в исполнении своей роли бессловесного верного животного, дрессированного служебного зверя, охраняющего хозяйку. Он наслаждается этим безумным взглядом, самой возможностью того, что Пес может в любую минуту наброситься на него, чтобы отомстить разом за все.