Призрак замка Аруэ

Я больше не заботился тем, что понимал лишь отдельные слова и редкие фразы. Говорил он так ярко, с таким пламенем в сердце, что я слушал и не мог отвести от него восторженного взгляда. Его грубые черты лица теперь совершенно преобразились, сгладились и, кажется, даже засияли каким-то глубинным внутренним светом существа, исполненного вдохновения и любви к своему делу, либо это солнце приблизилось к зениту, я не знаю. Но тогда я ловил себя лишь на мысли, что завороженно следую за каждым его словом, каждым пылким жестом. И тут он умолк. А когда вновь поднял на меня глаза, то искра разочарования и досады пронеслась по его только что вдохновенному возвышенными мечтами угловатому лицу. И глаза у него действительно были зеленые, как и показалось мне тогда, в сумерках, когда мы только начали этот столь нелегкий для меня, но такой интригующий разговор: но не едкие и не выпученные, которые ставили меня в недоумение своей угрожающей открытостью. Это были глаза ранимого и очень преданного существа. Каким, как я думал, был и я сам. Мне казалось, мы говорили целую вечность. Но день только-только разыгрался за окном. Тогда я подумал, что время здесь, возможно, идет не так, как в моем родном мире, и мысль эта меня по-настоящему позабавила.

— То есть ты рассчитываешь, что, когда мы прибудем в Кирос, их маги смогут меня разбудить?

— Я в этом не сомневаюсь.

— А этот сонный мир, эта программа не может просто исчезнуть?

— Теоретически, может. И — да, всех находящихся там живых персонажей просто выкинуло бы в ближайший буфер, но для тебя это был бы конец. Смерть мозга и «о ню плюр па мамон сюр мун корс жюли», — как-то невесело промурлыкал он на вполне бодрый мотив. Тут же раздался короткий щелчок, и в правом углу, прямо поверх рисунка на обоях, вновь возник в воздухе перевод: «О, не плачь, мать, над моим озябшим телом».

Словно бы не обращая внимание на мои попытки прочесть текст, он продолжил:

— Но все стабильно уже более полутора веков. Даже на нелегальных платформах существуют резервы временного прибывания — они поддержат, если что…

— А если я умру там, в своем… то есть в привычном мне пока теле?

— Ничего не случится, этот вариант уже отработан. — Его уверенность передалась и мне. — Ты просто вновь окажешься там, где создала персонажа, в теле эльфа, на охоте за расхитителями гробниц, уверенным, что идет сорок седьмой год твоей жизни.

— Гробницы Илиазы? — я тотчас же вспомнил то нелегкое испытание воли и храбрости. — Нас благословил тогда сам король Темного Клана. Но получается… — В уме я за секунду просмотрел всю свою прежнюю жизнь. — …сражения с Туронским Троллем никогда не было? И смерть Аэллина, а после торжественное прощание на реке Потаме?..

— Угу.

Сказать, что я был растерян — означало солгать. Я снова был в полном ошеломлении, но то, что было сказано дальше, вновь зажгло во мне искру надежды.

— Зато через год, на обряде новой луны, ты встретишь в Аракудской Теснине свою Бэлсирифь, и у тебя будет еще один шанс испытать себя в роли героя-любовника.

Глаза мои загорелись магическими изумрудными фонарями, сердце проснувшейся птицей затрепетало внутри стесненной корсетом грудины.

— Если ты говоришь правду, то все, что мне нужно делать, чтобы вновь завоевать руку моей возлюбленной — это просто умирать каждый раз после отказа, и тогда мне будет дана новая возможность? Еще один шанс…

— Не советую с этим злоупотреблять, однако, — прервал он мои ликования. — Дежа вю замучат.

Уже виденное — появился текст перед моими глазами.

— Ты ведь не знаешь, что это такое, дежа вю?

— Нет, — согласился я.

— Это такое ощущение, которое возникает в некоторых ситуациях, когда тебе кажется, что с тобой это уже происходило.

Я его понял и признался, что никогда не испытывал ничего подобного.

— Будешь, — сухо промолвил он, словно бы вынес приговор. — Такие состояния бывают у тех, кто многократно проходит по одному и тому же неизменному пути.

— Зачем они это делают?

— Кто-то, в основном тестеры (да и сами разработчики), таким образом ищут в программах косяки, ошибки. Иные проводят опыты с вариативностью. А кому-то просто нравится испытывать снова и снова один и тот же любимый эпизод, — сказав это, он почему-то моргнул одним глазом.

— Значит, через двенадцать лет я просто — раз, и покину свой мир?

— Я на это очень рассчитываю, — признался мой звездный гость.

Внезапно вскочив с пола, он поднес запястье к уху. «Да, Ронни, я понял, — пробормотал он, словно бы сам себе. — Угу. Можем мы сделать запись? — взволнованно спросил он незримого собеседника, мельком покосившись на меня, и облегченно добавил: — Отлично».

========== -12- ==========

— Слушай меня теперь, — обратился он ко мне, и в голосе его ощущалась спешка. — Я не знаю, получится ли еще раз переместить тебя сюда, когда твой мозг опять будет в состоянии относительной активности, или нет. Но… Кори, твоя мать чуть ли не ежедневно шлет мне свои обеспокоенные сообщения. Я заверил ее, что у меня все под контролем, но ты же ее знаешь… — о последнюю фразу он явно споткнулся. — Короче, она уже собралась сама лететь встречать нас на Кирос, пусть бы это и стоило ей всех сбережений. И не будем забывать про риски, связанные с резким изменением гравитации и погружением в криосон — в ее-то возрасте. Но она просто хочет убедиться, что с тобой все будет в порядке. Так что, я подумал… — ища подходящие слова, он был похож на большое оправдывающееся дитя. — Учитывая, что вы… Буду откровенен, Кори, но шансы того, что вы встретитесь, ничтожны. И я решил, что, возможно, ты бы хотела что-то ей передать напоследок, всего пару слов, м?

— Да, конечно, — согласился я. Смятению моему не было конца. — Но я не знаю, что должен говорить…

— Просто скажи, что с тобой все в порядке, что ты ее любишь и скоро будешь дома.

Как зачарованный Магистром Мысли аколит, я сухо повторил продиктованные мне слова.

«Я скоро буду дома, буду дома…» — повторял я снова и снова. — Мама…

Я прекрасно помнил свою мать: ее длинные пепельные и мягкие, как ковыль, волосы, нежное сияние бледно-зеленых, цвета свежей мяты, глаз, умиротворенное выражение лица с мелкими, но такими подвижными и милыми, морщинками. Длинные пальцы — как я люблю, когда она перебирает ими мои волосы. Ее нежный добрый голос, и слова, льющиеся исцеляющим потоком в самое сердце: о принятии и гармонии, о красоте и скоротечности жизни, пусть даже длиною в три сотни лет. О том, как понравилась бы ей мелодия, написанная на странной неизвестной Старой Земле каким-то Жан-Филипп Рамо…

Желание скорее вернуться домой, хоть на сутки, чтобы навестить ее и отца, пустило прочные корни в моем очнувшемся от заклятия разуме.

— Кори? Кори? — повторял он снова и снова, и даже, кажется, дотронулся до моего плеча. –Кори?!

— Это имя для меня, что пустой звук, — признался я, продолжая мысленно хвататься за материнский образ — единственный, который среди всей этой иллюзии напоминал мне, что действительно важно. Четкий лик матери в моем размытом разуме действовал подобно противоядию от укуса коварной змеи.

— Ты так ничего и не вспомнила из нашей совместной жизни?

— Ничего.

Он заглядывал мне в глаза, обходил по кругу, хмурый, словно мастер — неудавшуюся скульптуру, а я всеми силами уговаривал себя не вовлекаться больше в этот его спектакль.

Я проснусь, я скоро проснусь, — твердил я себе.

И тут он вновь завел речь о прошлом, которого я никогда не знал.

— А я помню! — отчаянно взывал он ко мне. — Помню за нас двоих, Кори! Как мы встретились впервые, в той небольшой парящей кофейне напротив главного корпуса Института. Ты не знала тогда, что попадешь ко мне на курс разумного природопользования. Да и я поначалу принял тебя за нового преподавателя, иначе ни за что не осмелился бы подойти и завести тот до неприличия глупый разговор. А потом началась гроза — да не такая, когда дается полчаса для того, чтобы добраться до жилых модулей, а самая настоящая хариклианская буря, от которой можно укрыться лишь высоко в горах, в наскальных городках, как тот, где и находится научный корпус системы Центавра. Нам долго не разрешали тогда покинуть то стеклянное, похожее на гигантское яйцо, заведение. Вокруг бушевала стихия, сверкали молнии, насыщенное электрическими разрядами и озоном небо выдавало самые невероятные краски из возможных: от ярко-золотых до темно-лиловых, с пугающими мазками индиго. Мы уже приготовились заночевать на скользком зеркальном полу, когда автоматические шторы вдруг опустились, открывая нашему взору, со всех сторон, привычное чистое голубое небо, и магнитоплану разрешено было развести нас по корпусам. А наше сумасбродное путешествие на северный полюс планеты? Когда ты захотела полюбоваться Самаумовыми Лесами и миграцией через них белокрылых китовых цапель. Вот что уж точно я мечтал бы забыть. Но я помню, Кори, родная, помню лишь для тебя. Ведь ты призналась однажды, что это был чуть ли не лучший момент в твоей жизни, когда мы сидели в том тесном спиннере, который я позаимствовал у аэрологов, и, зависнув над зеленым морем древних деревьев — на сотню километров вокруг ни единой бреши, ни одной проступающей через плотно сомкнутые кроны спасительной вершины — и любовались взмахами, у самого купола кабины, гигантских кожистых белоснежных крыльев. Полет в одну сторону занял почти шестнадцать местных часов — около пяти стандартных, и я до последнего опасался, что мне не хватит топлива на обратный путь. Тогда нам пришлось бы в срочном порядке прерывать наше свидание с исполинскими птицами и все силы бросить на то, чтобы добраться до Зубцов, где у самой границы с мелколесьем из хвощей на высоте шести сотен метров над поверхностью строился новый город для колонистов с Гиппы. А ты помнишь…