Крик волка

Я тряхнул головой, избавляясь от капелек пота на лбу, как от надоедливых мух. Передо мной стоял строй солдат. Эти были не те парни, с которыми я когда-то таскался по Афгану. Они не имели ничего общего с теми худыми мальчиками с комсомольскими значками и фотографиями прыщавых девчонок в нагрудных карманах, которых переполненными самолетами закидывали в пустыню выполнять интернациональный долг. Эти молодые и зрелые люди уже многое успели повидать и испытать в своей жизни. Они знали ей цену и продавали ее, без затруднений подсчитывая выгоду.

Незнакомые лица с вялым любопытством уставились на меня. Белели бритые головы под пятнистыми кепками. Наемники молча ждали команды, отрабатывая свои деньги.

– Моя фамилия Вацура, – представился я. – Пока у вас нет командира взвода, я буду выполнять его обязанности.

Краснощекие амбалы, худощавые парни, измотанные жизнью и алкоголем мужи смотрели на меня почти с безразличием. Несколько ртов ритмично жевали жвачки. От строя смердело высокомерием.

Нет, это не то, мысленно повторил я и опустил голову. Я не мог смотреть на этих людей. Они были бесконечно чужды мне.

– Для начала, – не поднимая головы, сказал я, – проведем занятие по физической подготовке. Я бегу первым. Не отставать и не растягиваться по дистанции.

Тропа шла вокруг стадиона, по полю мимо домов офицерского состава, петляла между окопов, отрытых несколько лет назад, в дни кровавых весенних событий. Акации, смыкаясь кронами, закрывали небо, и на этой части трассы было сумрачно. Взвод гремел тяжелыми ботинками за моей спиной; сопели, отхаркивались и сморкались разогревшиеся наемники.

Перед окопами, заросшими высокой травой, я оторвался от группы, вынуждая и солдат увеличить скорость, и стал резко менять направление, петляя между ям-ловушек.

За моей спиной раздались крики, ругательства, несколько человек тяжело упали под ноги своих товарищей, кто-то уже стонал, подвернув ступню, кто-то матерился, посылал кого-то куда-то, просил не толкаться. Одни пытались чаще перебирать ногами, чтобы не угодить в прыжке в окоп, другие, наоборот, прыгали, как козлы на горной тропе. Группа сильно растянулась, и следом за мной на поле выбежало лишь несколько человек. Не снижая темпа, я устремился по изрытому сточными водами, заваленному стволами упавших деревьев, булыжниками, поросшему высокой травой лугу. Здесь бежать было не легче, а может быть, даже сложнее, и на новых препятствиях снова падали солдаты, разбивая себе до крови локти, носы и лбы, и я зло кричал, чтобы включили мозги и думали над каждым движением. Через километр, когда многие безнадежно отстали, а самые стойкие едва передвигали ногами, я свернул на подъем, где не было ни тропы, ни утрамбованного грунта, лишь песок вперемешку с камнями, в которых увязали ноги, и подниматься по которому можно было только на четвереньках, цепляясь руками за ветви хилых кустарников. На верхнюю тропу вместе со мной выбежали только трое. Четвертый, вываленный в песке, как котлета в сухарях, выползал на край обрыва, тянул на себя клочки пожухлой травы, вырывал их с корнями, царапал землю, стонал, пытаясь забросить ногу, чтобы вытащить себя. Я присел рядом с ним, капли пота с моего лба падали на сержантские лычки наемника.

– Ну что, солдат фортуны, подыхаешь? Немножечко уже навоевался? Как фамилия?

– Герасимов, – с трудом разлепив губы, ответил он.

– Ну что ж, Герасимов, для начала неплохо.

Вечером меня вызвал к себе командир полка.

– Вацура! – орал он, глядя на меня снизу вверх, так как был почти на голову ниже. – Что ты себе позволяешь? Это не спортрота! Эти парни под пули на границу ходят. А ты кто такой?..

Я не дослушал его и вышел из кабинета, с силой хлопнув за собой дверью.

В комнате на семь человек, где мне определили место, под тусклой лампочкой, едва освещавшей фанерные стены, обклеенные журнальными фотографиями голых женских тел, вокруг застеленной газетой табуретки, сидели люди в пятнистых брюках. При моем появлении они замолчали, занялись хлебом и редиской, высыпанной на придвинутую койку. Сигаретный дым смрадным туманом висел под потолком. Потные смуглые торсы, с сизыми нашлепками татуировок, блестели в тусклом свете. Один из них встал, налил в стакан водки и подошел ко мне. Я узнал сержанта Герасимова. На его шее болтался шнурок с амулетом, а на запястье матово отсвечивала стальная бирка с выгравированной группой крови.

– Выпей с нами, – сказал он.

Я отрицательно покачал головой и лег на свою койку.

– Не хотят, – Герасимов пожал плечами, вздохнул и вернулся к "столу", поставил стакан и снова подошел ко мне. – Не переживай, – сказал он. – Все правильно. Ребята тебя уважают. А кто не хочет уважать, после отпуска сюда уже не вернется.

Пусть не возвращается, мысленно согласился я и провалился в сон, как в яму.

4

Утром в столовой офицеры говорили вполголоса и перебивали друг друга. Никто ничего не знал точно, каждый лишь пересказывал то, что слышал от других. Ночью в очередной раз обстреляли погранзаставу. Сначала "духи" поливали длинными очередями из автоматов и пулеметов, а потом, до рассвета, хлопали одиночными выстрелами и постоянно меняли позиции, чтобы их нельзя было накрыть ответным огнем. Были потери. Одни утверждали, что убито трое, другие – что восемь или даже одиннадцать человек.

Официантка Люся, немолодая, с изношенным лицом женщина, самоотверженно играющая роль девочки, принесла мне холодный комок макаронов, политых рыбными консервами, и села за стол напротив. От нее пахло хлоркой. Она оперлась щекой о кулак, и ее правый глаз превратился в щелочку, отчего казалось, будто ей заехали под глаз кулаком. Люся привыкла, что где-то недалеко постоянно убивали наших ребят, и не горевала по этому поводу.

– Добавки принести? – спросила она, улыбаясь, когда я отставил тарелку от себя.

– Разве я сделал тебе что-нибудь плохое? – вопросом ответил я.

Люся уже давно потеряла надежду выйти замуж, но по привычке клеилась ко всем новым мужчинам в полку, пока они, не огрубев на границе, вели себя относительно вежливо.

Днем я видел тех несчастных. Их было семеро – четверо убитых и трое раненых. Их заносили в "вертушки" на носилках. Один раненый шел сам, опираясь о плечо солдата. Вокруг носилок, прикрытых брезентом с бурыми пятнами, прохаживался низкорослый, худой, как подросток, лейтенант с тлеющей папиросой во рту. Несмотря на свой свежий возраст, его темя белело плешью, оттененной черными, как смола, волосами. Он морщился, но поглядывал на носилки с профессиональным интересом. Позже я узнал, что это был начальник "черного тюльпана" – полевого морга при душанбинском госпитале Эдик Бленский. Пара темно-зеленых вертолетов с большими красными звездами на бортах зависла над футбольным полем, затем задрала хвосты и стремительно взвилась в небо, увозя в себе живых и мертвых в госпиталь.

Через неделю мы меняли батальон, простоявший на прикрытии границы почти два месяца. Это были почерневшие от пыли и солнца люди, возраст которых теперь можно было определить лишь очень приблизительно. Постоянный дефицит воды и жара высушили их, и кожа на их лицах и руках теперь напоминала коричневый пергамент.

Два месяца они ждали замены, чтобы вернуться в полк, в свои фанерные общаги, которые в сравнении с окопами и десантными отделениями боевых машин могли показаться пятизвездочными отелями, два месяца они думали только о том, как получат деньги – огромные деньги по таджикским меркам, как закупят пива и водки и зальются ими, как потом будет дрожать от разгула пьяных рот ночной военный городок, как жалобно станут подвывать собаки, вторя дикому реву, в котором только при большом желании можно будет распознать песню.

Но все эти глупые, приземленные цели, которые могут быть порождены лишь убогостью фронтовой жизни, за два месяца ожидания потеряли привлекательность, как хронически голодающий человек постепенно утрачивает чувство аппетита, желания перегорели и, вопреки моему ожиданию, у заставы, где мы меняли одну из рот, не было ни суеты, ни спешки. Отработавшее свое люди с безразличными лицами грузили на машины одеяла и матрацы, вяло приветствовали замену, обнимались, словно узники концлагеря со своими освободителями, не спешили покинуть окопы, ячейки и блиндажи, с удовольствием фотографировались, позируя на фоне Пянджа, словно сроднились с этой полоской земли, разделяющей стену гор и границу-реку и теперь грустили по поводу расставания.