Узкая дверь

Сегодня вечером у меня будет очередной разговор с Ла Бакфаст, и я скажу ей, что мы, каковы бы ни были последствия этого, обязаны оповестить власти. И все же мне хочется дослушать до конца ее историю. Мне хочется узнать, что происходило с моим другом Эриком Скунсом в тот год, когда он работал в школе «Король Генрих». Пока, правда, даже намека нет на то, что Скунс хотя бы подозревал о существовании этого мальчика. А может, я, как та пуганая ворона, начал уже и кустов бояться? Или теней прошлого? Или несомненное очарование Ла Бакфаст вывело меня на некую опасную дорожку? Не зайдете ли вы в гости? – сказал мухе паучок[33].

Нет. Что бы она мне там ни собиралась поведать, но сегодня вечером я с ней непременно поговорю. Непременно…

Или, может, завтра.

Глава седьмая

«Сент-Освальдз», 6 сентября 2006 года

Что-то мой единственный слушатель сегодня выглядел обеспокоенным. Стрейтли я видела только мельком во время большой перемены: он торчал на игровых полях и явно старался не допустить детей на огороженную территорию. Его черная мантия так и хлопала на ветру, и вообще он был похож на печальную кладбищенскую ворону. Он уже пытался через моего секретаря договориться со мной об очередной встрече после занятий, но я к этому времени уже имела двухчасовую беседу со школьным Казначеем, а затем ко мне явились на совет старшие префекты, и я не сумела с уверенностью сказать, когда именно смогу освободиться. Однако Стрейтли остался меня ждать и прождал в коридоре никак не меньше часа, но потом все-таки сдался. Звук его тяжелых шагов отдавался в холле таким гулким эхом, словно к ногам у него было приковано ядро, как у каторжника.

Вообще-то в последнее время он выглядит неважно. Новые порядки в школе ему явно не по нутру. В своей старой черной мантии и перепачканном мелом костюме он похож на мертвый кусок старой кожи, который еще остался на быстро заживающей ране, но вскоре отвалится. Новые преподаватели мантии, разумеется, не носят. И даже представители старой гвардии – не много же их осталось – пытаются идти в ногу со временем. Один лишь Стрейтли упрямо цепляется за внешние атрибуты и методы былых лет. Интересно, как долго он рассчитывает удерживать приливную волну? По-моему, это совершенно безнадежное стремление. Хотя вчера он пришел на нашу с ним встречу ровно в пять тридцать, минута в минуту. Я моментально налила ему чашку кофе, а потом возобновила свой рассказ:

– В общем, начала я весьма неудачно, сама себя поставив в затруднительное положение. Мало того, я еще и унизила члена преподавательского состава школы. Мистер Скунс не принадлежал к тому типу людей, которые способны посмеяться над собственной ошибкой, и продолжал реагировать на меня примерно в том же духе, что и тогда в раздевалке, так что отношения между нами оставались весьма напряженными с первого же дня моей работы в «Короле Генрихе». Если бы нечто подобное случилось в «Сент-Освальдз», я бы уж как-то исхитрилась и почаще избегала встреч с ним, ибо в «Сент-Освальдз» отдельные классы похожи на острова, высящиеся в море мальчиков. А в школе «Король Генрих» все иначе, да и функционирует она согласно весьма строгим, почти военным правилам: например, каждое утро там начиналось с краткой летучки в учительской под руководством директора; существовала и вполне определенная формальная процедура для введения в курс дела новых членов коллектива.

Согласно правилам этой процедуры, не слишком удачно названной «дружескими беседами», любой новичок должен был в первую очередь обращаться за советом к тем преподавателям, которые в данный момент были свободны от классного руководства. Вы легко можете догадаться, что из этого вышло: я была новичком, а мистер Скунс классного руководства не имел, и, естественно, моим наставником оказался именно он. У него я должна была просить помощи, если у меня возникала какая-то проблема или мне был нужен совет. А также в случае любых жалоб я обязана была первым делом обратиться к Скунсу.

– Я вас понимаю, – сказал Стрейтли. – Нелегко вам, наверное, пришлось.

– Да уж, кому это и понимать, как не вам, – кивнула я. – Вы же с ним столько лет дружили. Только я-то во всем – абсолютно во всем! – от вас отличалась, молодая, неопытная женщина. Особенно его раздражала моя принадлежность к женскому полу. По-моему, выражение «старый холостяк» создано специально для Эрика Скунса. Хотя, разумеется, мне тогда и в голову не приходило интересоваться проблемой его сексуальных предпочтений. Я воспринимала его как своего уважаемого коллегу, и мне он казался уже почти стариком. В волосах у него вовсю пробивалась седина. Да и его манера держаться была какой-то патриархальной; во всяком случае, в отношении меня он как бы колебался между снисхождением и прямым осуждением. И вообще он был каким-то негибким, словно застывшим, да и его педантичность, казалось, принадлежала прошлому веку. Как и все преподаватели той школы, он был неизменно облачен в магистерскую мантию, из-под которой виднелись угольного цвета строгий костюм и университетский галстук. Впоследствии я стала задумываться, уж не являются ли его поведение и манера одеваться попыткой замаскировать ощущение собственного весьма шаткого, реально шаткого, положения в столь привилегированной школе (университет-то он, в конце концов, оканчивал в Лидсе, а не в Оксфорде). И в то же время он по-прежнему казался мне человеком не просто неприятным, но и пугающим, каким-то даже чудовищным.

У меня, конечно, никакой академической мантии не было, хотя в «Короле Генрихе» она служила чем-то вроде пропуска или мандата. На утреннюю Ассамблею мантии надевали даже юные префекты; пользовались они мантиями и при выполнении некоторых своих административных обязанностей. А без мантии меня так и будут принимать за одного из учеников – или, что еще хуже, за школьную секретаршу, – ледяным тоном разъяснил мне Скунс в первую же нашу с ним «дружескую беседу» в учительской, пока учащиеся и большинство учителей участвовали в утренней Ассамблее.

Казалось, Скунс совершенно позабыл о том взрыве ярости, которую он обрушил на меня в раздевалке. И это в определенном смысле только повредило нашим отношениям: он, похоже, решил, что и я спущу все на тормозах и постараюсь забыть его оскорбления. Он просто заново представился мне – как всегда, суховато и торопливо, – словно мы еще и знакомы не были, пожал мне руку (один раз стиснув ее сухими пальцами) и принялся монотонно обстреливать меня зарядами различных правил, считая это, по-видимому, официальным введением меня в должность.

– Работа в школе начинается в восемь утра с брифинга, который всегда проводит директор. Затем в восемь тридцать стандартная регистрация сотрудников. С восьми сорока до девяти Ассамблея. В течение этих двадцати минут я свободен, и ко мне можно обращаться с любыми вопросами или проблемами. Заведует нашей кафедрой доктор Синклер, но у него помимо административных обязанностей еще и классное руководство, так что со своими проблемами вам лучше обращаться именно ко мне. Каждую пятницу мы будем разбирать ваши успехи. Это, – и он вручил мне листок, напечатанный красным шрифтом, – ваше расписание. Я постараюсь по возможности присутствовать на ваших уроках, но, конечно, если мне позволит собственное расписание.

– Ох! – еле слышно вздохнула я.

Он тут же уставился на меня своими водянистыми глазами. Глаза у Скунса почему-то всегда слезились, словно он только что чистил луковицу. Подозреваю, что ему следовало бы носить очки, а он не хотел, опасаясь, что коллеги воспримут это как слабость, а может, и осудят его. В результате он всегда как-то странно прищуривался – впрочем, так часто щурятся близорукие люди.

– Я полагаю, у вас имеются планы ваших уроков? – спросил он, и я тут же полезла в свой красный атташе-кейс, понимая, насколько по-детски выглядит этот портфель в его глазах, в его монохромном мужском мире. Планы своих будущих уроков я аккуратно записала в блокнотик, скрепленный спиральной пружиной.

33

«Will You Walk into My Parlour?» (в русск. переводе «Западня»), повесть Теодора Драйзера (1871–1945), в которой название и эпиграф взяты из стихотворения Мэри Хауитт «The Spider and The Fly» («Паук и Муха»).