Страница 68 из 72
Ожеро теперь требует идти дальше: зачем было устраивать переворот, если всё останется, как было, — Совет пятисот, Совет старейшин, Директория из пяти человек? Баррас должен править один! Ура Баррасу! И Талейран тут как тут: не нужно быть слишком мягкотелыми! Какая депортация? Гильотина! Как говорил Барер, только мертвые не возвращаются.
О нет, они возвращаются! Умерев, преступник становится мучеником. Это живому никто бы руки не подал, а мертвого поднимают на щит. И вот он уже тащит за собой в могилу своих убийц. Дантон не зря не хотел отдавать под трибунал жирондистов, хотя и был с ними не согласен. Кровь Дантона пала на Робеспьера, кровь Робеспьера на… Нет, Баррас разорвет этот порочный круг! Уже разорвал. Барера же не казнили; его должны были выслать в Кайенну, как и Колло, но судно оказалось не готово, и он сбежал. Он до сих пор где-то прячется; беглый преступник не опасен: он никому не верит и всех боится. Вот почему Баррас позволил сбежать Карно. Пишегрю и Бартелеми вышлют в Гвиану; надо написать в Ла-Рошель, чтобы судно подготовили заранее.
А Талейран, однако, выдал себя. Баррас всегда презирал его: беспринципный лицемер, способный продать что угодно и продаться кому угодно. Это Жермена де Сталь, дочь Неккера и жена шведского посла, уговорила Барраса ввести ренегата-спекулянта в правительство: человек, от которого все отвернулись, будет лобызать единственную протянутую ему руку. Талейрана сделали министром иностранных дел, он тотчас известил об этом генерала Буонапарте, отправив ему в Италию подобострастное письмо; Буонапарте в очередном рапорте Директории написал, что сделанный ею выбор "делает честь ее проницательности". Возможно, он в самом деле так думает, но главное — он хотел, чтобы Баррас знал о письме Талейрана. Этот корсиканец не так прост…
— Вы главный человек в Директории, ее костяк и правая рука, у вас военная жилка, вы замените Карно! Если бы я имел счастье стать вашим коллегой, я почел бы за высшую честь повиноваться вам во всём, как сын повинуется отцу!
Баррас стиснул зубы. Как же он ненавидит этого подхалима! Если бы не Жермена… Чем этот хромой дьявол ее околдовал? И заодно Жозефа Шенье, который добился, чтобы Талейрана вычеркнули из списка эмигрантов и вернули во Францию. Душа нечестивого человека — бездонная бочка, это говорил еще Сократ. Талейрану, видите ли, мало быть министром, чтобы "творить добро"! Рюбель уже как-то вывел его на чистую воду: министр иностранных дел ни черта не смыслит в международной политике, его ума хватает лишь на то, чтобы плести интриги и сыпать остротами в салонах, а рапорты, речи, инструкции дипломатам, даже письма за него сочиняет какой-то аббат — видимо, чем-то ему обязанный. Талейрана вызвали в Директорию, и Рюбель велел ему высказать свое мнение о важных переговорах в Алжире, дав заодно оценку берберийским державам. Министра это затруднило, он пожелал изложить свои мысли письменно. "Вот вам перо и бумага, садитесь за стол и пишите", — сказал безжалостный Рюбель. Талейран что-то писал, черкал, начинал заново, потом сказал, что здесь невозможно сосредоточиться, ему необходима тишина его кабинета, он напишет рапорт там. И в самом деле, через несколько часов после его ухода Рюбель получил рапорт — прекрасно составленный и обоснованный, но явно написанный чужой рукой… Не быть Талейрану членом Директории! Среди министров найдутся достойные люди.
Свежий воздух терзает слипшиеся легкие, солнечный свет режет глаза. На дворе прохладно, но Лафайет дрожит не от этого. Они на свободе!
Как он, оказывается, ослаб. После нескольких шагов всё тело покрылось испариной. Бедняжка Адриенна еле-еле переставляет ноги; он поддерживает ее справа, Анастасия — слева, Виргиния готова подставить плечо ему самому, хотя обе девочки сами как былинки. Латур-Мобур и Пюзи опираются на слуг.
Карета. Подумать только, когда-то он ездил верхом! Теперь нужно подняться по двум узким ступенькам, согнувшись, войти, развернуться и помочь втащить внутрь Адриенну. Они оба откидываются на подушки, задыхаясь и ловя воздух раскрытым ртом. Лафайет чувствует, как по хребту стекают жаркие струйки пота; от Адриенны прямо пышет жаром. Девочки уселись, карета тронулась. Они уезжают из Ольмюца навсегда.
Им объявили это внезапно: из уважения к правительству США, требующему освобождения Лафайета и его спутников, им возвращают свободу и позволяют выехать в Гамбург.
Карета катится по дороге меж сжатых нив, сбрызнутых желтым рощ и перелесков, подпрыгивая на кочках и проваливаясь в рытвины. Адриенну укачивает, Лафайет то и дело просит возницу сделать остановку, чтобы дать ей отдышаться… До Праги они добираются поздней ночью, но там их ждет неожиданная радость: Луи де Ромёф! Бывший адъютант Лафайета теперь служит в Итальянской армии; тайна внезапного освобождения раскрыта: генерал Бонапарт (корсиканец офранцузил свою фамилию) сделал его условием для начала мирных переговоров с австрийцами, Ромёф только что из Вены. Ах, вот оно что…
Австрийский майор, который должен сопровождать бывших узников, часто уезжает вперед, и они предоставлены сами себе. В Дрездене карету встречают толпы людей, желающих видеть героя Нового Света; к счастью, Ромёф успел раздобыть Лафайету приличную одежду, в которой он может показаться на люди. К Адриенне наконец-то позвали хорошего доктора, но он лишь качает головой: нужен покой, уход, хорошее питание…
Лейпциг, Галле — снова толпы, приветствия, цветы. Лафайет прикрепил к шляпе трехцветную кокарду, чтобы никто не заблуждался насчет неизменности его убеждений. В Магдебурге он просит не останавливаться.
Вот и Гамбург. Все американские суда в порту подняли праздничные флаги, на одном корабле устроили обед в честь Лафайета. Он поехал туда один: Адриенну на носилках перенесли в дом консула Джона Пэриша, который приютил у себя семью героя.
Жильбер жадно набрасывается на письма из Франции, читает все газеты, какие можно достать; голова раскалывается, не вмещая столько новостей и впечатлений. Друзья растолковывают ему что к чему, но и им известно не всё: братья Латур-Мобуры давно не были в Париже, как и Ромёфы; зато Шарль и Александр Ламеты еле унесли оттуда ноги после недавнего переворота, а в Гамбурге у них свой торговый дом, основанный на паях с герцогом д’Эгильоном.
Расчеты на мирное восстановление конституционной монархии не оправдались. По счастью, нынче не девяносто третий год: сторонников Пишегрю отправляют не на гильотину, а в Южную Америку, на каторгу, хотя это медленная смерть… Генерал Моро (друг Пишегрю, командовавший Рейнской армией) прислал Баррасу перехваченные письма, обличающие продажного генерала, но гораздо позже, чем Бонапарт, — девятнадцатого фрюктидора, когда Пишегрю был уже в тюрьме. Моро разжаловали, вызвали в Париж и посадили под арест. А генерал Гош скоропостижно скончался в тот самый день, когда Лафайета освободили из тюрьмы. Годовщину Взятия Бастилии он праздновал в Меце, где его чествовали как героя, и это, надо полагать, кому-то не понравилось. К тому же Армия Самбры-и-Мааса, которой он командовал, не выступила с декларацией о своей приверженности Республике, как Итальянская армия Бонапарта, а свою крошечную дочурку покоритель Вандеи назвал Дженни и собирался дать ей английское воспитание… В общем, его отстранили от командования, отдав его армию Ожеро, потом восстановили; за месяц до переворота он уехал в свою ставку в Вецларе, забрав с собой беременную жену и дочь, словно боялся оставлять их во Франции и хотел передать под защиту своих верных офицеров — Нея, Сульта. А потом вдруг начал харкать кровью и умер. Конечно, ходили слухи об отравлении, но ведь Лазарь Гош успел посидеть в тюрьме при Робеспьере и мог подхватить там чахотку. Вот такие дела…
— Погодите-ка, не тот ли это сержант Гош, который не пускал толпу во дворец, когда женщины пришли в Версаль?.. Сколько же ему лет?
— Чуть меньше тридцати, он ровесник генерала Бонапарта.
Чуть меньше тридцати… Лафайету недавно исполнилось сорок. Сын конюха, произведенный Революцией в генералы, праздновал свой триумф в Меце — том самом городе, где капитан Лафайет впервые услышал о восстании в американских колониях и поклялся посвятить свою жизнь борьбе за свободу. Увы, генерала Гоша больше нет в живых, но жив ли еще генерал Лафайет?..