Страница 5 из 9
Целью изучения вышеописанных бедствий отнюдь не является составление своего рода компендия, описи несчастий, обрушившихся на головы советских граждан; задачей данного исследования скорее является сфокусировать внимание на тех непредвиденных катастрофических ситуациях, которые позволяют лучше понять социополитические аспекты истории Советского Союза. Само собой, общая численность советских катастроф выходит далеко за рамки описанного в настоящей работе. Скажем, периоды голода – двадцатых годов, Голодомор начала тридцатых, в результате которого погибли миллионы украинцев, и так далее – остались в стороне не только потому, что подобные феномены заслуживают отдельного пристального изучения, но также и по той причине, что природа данных явлений была совершенно иной [Конквест 1988]. Вспышки голода являлись прямым следствием политики советского руководства, и едва ли подобное можно рассматривать в качестве некоего спонтанного и случайного происшествия. Советские города претерпели также катастрофические разрушения в ходе Второй мировой войны, однако данная тема уже неоднократно становилась предметом исследования [Qualls 2009].
Вместе с тем немаловажно, что в данном разборе будет уделено внимание и не столь крупномасштабным бедствиям: небольшие потрясения и катаклизмы также требовали определенной мобилизации сил – пусть и меньшего размаха, – что позволяет более полно исследовать историческую карту советских катастроф. Взрывы на предприятиях, крушения поездов или авиакатастрофы происходили – в государстве, одержимом техническим прогрессом, – куда чаще, чем хотелось бы его властям. Таким образом, некоторое внимание, уделенное и менее масштабным несчастьям, позволит проследить своего рода хронологическую преемственность по отношению к крупным катастрофам, своей тенью подчас заслоняющим не столь заметные события.
Порой крупные катастрофы даже называют в числе причин развала ослабевшей страны. Скажем, трагедию на Чернобыльской АЭС часто считают искрой, с которой начался разрушительный пожар, обрушивший Советское государство. Подобное положение весьма спорно; впрочем, справедливо и то, что в периоды бедствия все силы и слабости проявляются иначе, нежели в спокойное время. Ведь катастрофы не только нарушают привычные модели существования, но к тому же позволяют исследователю пристальнее – а подчас и с тревогой – вглядеться в функционирование Советского государства и в жизнь людей, его населявших. В ходе разбора бедствий того времени все отчетливее проявляется «случайная» природа советской жизни. Поскольку государство попросту не могло подготовиться к любым стечениям обстоятельств, во времена бедствий Советский Союз вмиг лишался всего своего привычного внешнего пафоса. Вместе с тем на основе кажущейся неадекватности государственной реакции не стоит немедленно переходить к обличению всей советской модели; в советском опыте следует скорее искать возможность проанализировать, как эволюционировал подход государства к бедствиям, а также какие решения – порой совершенно иные – предпринимали в тех ужасных обстоятельствах сами советские граждане.
Когда рухнул Союз, Мартин Малиа написал свою «Советскую трагедию» — книгу о лишениях и страданиях той эпохи, а также о трагическом небрежении советского руководства в отношении благополучия его граждан [Малиа 2002]. Да и история последующего периода подавала не слишком много поводов для оптимизма. Во все времена люди погибали под завалами или вынужденно оставляли свои дома, теряли близких и переселялись за тысячи километров от родных мест, страдали от неизлечимых заболеваний и оказывались вынуждены радикально изменить свою жизнь. Но за всеми этими трагическими историями можно разглядеть сложную палитру красок применительно к периоду, чересчур часто изображаемому лишь в черно-белых тонах.
1. Понятие бедствия
Катастрофы веками привлекали внимание писателей; также из века в век менялось и отношение к ним. Поскольку крупное бедствие серьезнейшим образом нарушало привычные социальные ритмы, к его объяснению подходили по-разному. Разрушительное землетрясение, случившееся в 1755 году в Лиссабоне, глубоко повлияло на мысль эпохи Просвещения. Вольтер в своей знаменитой «Поэме о гибели Лиссабона» [Вольтер 1988] выносит неутешительный вердикт людским возможностям при встрече с подобным несчастьем: никакое Проведение или высшее сущее не собирается оказывать человеку поддержку, сам же он тем более едва ли поможет себе, и зло так и будет вершиться в нашем мире. Но уже в следующем столетии появились новые научные дисциплины, такие как сейсмология, а также профессии, такие как инженер, – так что уверенное в собственных силах промышленное общество пришло к убеждению, что сумеет справиться и с крупным бедствием. Новое государство XIX столетия – с целым штатом бюрократов-профессионалов – взяло на себя обеспечение безопасности своих граждан, хотя далеко не всегда могло взятые им обязательства выполнить. Данная модель перекочевала и в XX столетие, что выразилось в укреплении фундаментов зданий на случай землетрясения, контроле над заливными лугами и т. д. Ярким примером масштабного инженерного проекта по предотвращению наводнений является бетонирование русла реки Лос-Анджелес в начале 1930-х годов.
Таким образом, катастрофу можно рассматривать под разными углами. Ниже я постараюсь объединить все эти углы в сравнительную перспективу, а также сопоставить их с другими темами, возникающими в контексте советской истории. Уделяя особое внимание государственной власти, в нижеследующих параграфах я дам обзор социологических концепций роли государства, а также постараюсь показать, что действия советского руководства не были характерны исключительно для коммунистической державы, а имели немалое сходство с практиками, принятыми в либеральных странах. Своя специфика, конечно, присутствовала, однако в целом советские власти действовали вполне традиционно, как не были чем-то из ряда вон выходящим и сами бедствия. Размышляя о катастрофах в абстрактном ключе, чрезвычайно важно принимать во внимание, каким образом они оказывались вплетены в социально-культурное полотно советского общества и различных его элементов. Советское время и советский лексикон всегда оставались предметом пристального изучения, и представляется чрезвычайно любопытным сопоставить с этими двумя феноменами катастрофы. К примеру, изучая катастрофы, можно увидеть, как люди воспринимали время, и ознакомиться со словоупотреблением, выходящим за рамки избитых штампов hors texte[14] и прочих языковых манипуляций, – скажем, проследить, как от бедствия к бедствию сдвигалось значение идеи и лозунга о «дружбе народов». Повсюду в Советском Союзе предполагалось, что в результате катастрофы граждане включатся в активную волонтерскую работу. Впрочем, использование термина «волонтер» в данном контексте, конечно, довольно спорно, а злые языки и подавно тут же спросят: «Возможна ли вообще добровольческая деятельность в условиях государственного принуждения?» И тем не менее изучение бедствий позволяет пристальнее вглядеться в решения людей, включавшихся в волонтерскую деятельность. Ведь тот или иной выбор человека, даже если он не совпадает с идеализированными представлениями о доброй воле, тем не менее подразумевает некий круг возможностей, доступных гражданам в момент, когда необходимо принять важное решение. И наконец, крупные бедствия выявляют различия городского и сельского контекстов советской жизни. Означенные моменты будут – в том или ином аспекте – всплывать на протяжении всей этой книги.
Если современное государство не могло предотвратить катастрофу, ему следовало научиться на нее реагировать. Еще в сороковые годы П. А. Сорокин выдвинул предположение, что бедствия провоцируют государство на тоталитарное поведение: «В ответ на войны, эпидемии, наводнения, землетрясения, разрушительные взрывы или пожары и тому подобные бедствия, государственный контроль тут же ожесточается, проявляясь в форме законов военного, осадного или иного чрезвычайного положения» [Сорокин 2012: 99]. Далее Сорокин описывает авторитарные действия канадского правительства в 1917 году, после взрыва в Галифаксе, уничтожившего большую часть города. Схожий тезис отстаивали Андреас Ранфт и Штефан Зельцер в сборнике статей, посвященных восстановлению городов после бедствий. Они выявляют совпадение этих периодов с интенсивной бюрократической деятельностью [Ranft, Selzer 2004: 24]. Однако, вопреки теориям о тоталитарных аспектах бюрократической реакции на бедствие, катастрофы оборачивались наименее авторитарными моментами советской истории, позволяющими увидеть несобранность авторитарного государства. То есть сорокинский тезис в данном случае можно перевернуть: не слабо организованный парламентский строй обращается к авторитарным мерам, а авторитарное государство вынуждено прибегать к мерам, его авторитарный характер ослабляющим.
14
«Вне текста» (фр.), то есть нечто, разумеющееся откуда-то еще.