Нелюбим

Сомнений не было, перед ним лежало тело его маленького друга. Верней, то, что от него осталось.

– Тихон, – шептал Тант сквозь слезы, – милый ты мой дружок. Как ты попал сюда? Как? Это что, шутка такая?

Он хорошо помнил, что, уходя, оставил Тихона дома. На хозяйстве. Остаешься за старшего, сказал он ему. И не мог теперь понять, что случилось, как кот оказался здесь, в этом ужасном месте, так далеко от родного крова.

Он поднялся.

– Ты говорила – мак на снегу! – бросил он в лицо Лалелле полные горечи и неприкрытой боли слова. – Во тебе – мак на снегу! А если бы я лежал вот так же, раздавленный, уничтоженный, для тебя это тоже было бы красиво? Тоже – мак на снегу? Как же ты ненавидела его! Я не пойму, почему? Что мог тебе сделать плохого этот маленький комок жизни? О, ты теперь должно быть, ликуешь! Ты жестокая. Да-да! И такая же жестокая твоя красота! Неужели ты не поймешь этого? Я ненавижу, ее, твою красоту! Ненавижу!

Девушка, насупившись, смотрела на него, молча принимая упреки. Неожиданно две слезинки скользнули из ее глаз, плечи дрогнули, и тут началось – она зарыдала.

Тант обескураженно замолчал, вмиг забыв все, что хотел еще сказать ей. Он стоял, в растерянности опустив руки, не зная, что делать.

О, как обезоруживают нас женские слезы!

Наконец, шагнув вперед, он обнял ее.

– Прости, – прошептал он. – Прости, прости, прости…

И стиснул зубы, боясь разрыдаться сам. Жалость, как чад эфира, накатилась на него волной. К кому жалость? К погибшему Тихону, к плачущей Леле, к себе – ко всему свету! Сделалось горько и больно.

Так они стояли, обнявшись, посреди автострады. Машины обтекали их, как потоки воды обтекают остров. И, прочувствовав момент, никто больше не сигналил, не раздражался, не злился, но, сопереживая, сбавлял скорость.

Позже, вернувшись домой, Тант до поздней ночи бродил по квартире, стены которой в их светлый час расписала Лалелла, и ждал, что вот-вот Тихон поскребется в дверь и мяукнет тихо, застенчиво, как умел мяукать только он один. Сегодня Тант ненавидел эти рисунки Лалеллы, казавшиеся такими нелепыми и ненужными теперь. И все ждал, что вернется Тихон, надеялся в душе, что произошла ошибка, что кот уцелел. О ней, виновнице всего, как ему отчего-то казалось, он старался не думать.

Тихон, конечно, не возвратился. Очевидно, из той страны, куда его унесло чьей-то волей, обратной дороги не было.

Не дождавшись дружка, Тант заснул прямо в кресле, вконец измученный и опустошенный. Ему приснился какой-то звонкий кошмар, в котором было лишь два действующих лица – он и звук. Звук имел характер явно неземной, он был уверен в этом, поскольку не мог отождествить его ни с одним известным ему явлением. Рожденный невесть где, в каких глубинах вселенной, он пришел, чтобы терзать и мучить его, но, помимо того, все звал, звал куда- то. То есть являлся неоспоримым мучительным зовом. Странное сочетание. Тант мучился во сне еще и над разгадкой его, как можно звать и пытать одновременно.

А дальше…

Что-то сдвинулось и даже накренилось в подоблачном мире. Содрогнулось, дернулось колесо жизни – и, заскрипев, пошло, путая, точно в горячке, привычный распорядок событий. На конец света это еще не походило, но почва под ногами уже задрожала. Голубой, вечно далекий и недостижимый горизонт взмахнул вдруг перед самыми глазами Танта крыльями и, зацепившись за что-то, замер так, скособочась, оставив юношу в крайне неудобном положении. Танту почудилось, что завис он над пропастью, хуже – над бесконечностью, казалось, стоит ему лишь немного пошевелиться, и опора окончательно уйдет из-под ног. А вот что будет дальше, он предугадать не мог, это-то и пугало.

В течение нескольких долгих дней Тант не виделся с Лалеллой, просто, что греха таить, избегал встречи с ней. Она вдруг стала чужой и далекой ему. Так бывает, случается среди людей. Друзья вдруг перестают быть друзьями, знакомые не узнают друг друга при встрече, близкие, родные люди однажды забывают все, что связывало их долгие годы – и не чувствуют при этом сожаления.

А любовь?

Какое отчаянное, огненное чувство – и как бесследно способно исчезать оно порой! Иные не выдерживают горечи утрат и кричат от боли, кто громко, кто беззвучно, но кто услышит их? Наверное, каждая связь таит в себе опасность разрыва, и счастливы те, кто понял намек, вовремя разглядел мираж беды и избежал ее. Планета населена человечеством, говорят – перенаселена, но, Господи, как же легко человеку почувствовать себя на ней одиноким!

Примерно такие мысли блуждали в голове Танта в те дни. Он не спрашивал себя, отчего так бывает, что происходит с человеческими душами, почему они пустеют порой, словно покинутые города. Он не спрашивая себя, что произошло с ним самим, почему в его собственной душе поселился такой холод. Он избегал этих вопросов, наивно полагая, что можно уберечься от ответов, избежав тем самым последствий. Может, надеялся, что все рассосется и образуется само собой. Но исподволь, не спрашивая разрешения, его сознание искало разгадку. И однажды он понял, что боится попасть вновь под влияние Лалеллы, поддаться исходившим от нее непонятным и – теперь, да – пугающим чарам. Ему не хотелось больше путаться в тонких сетях Лалеллиных рассуждений. Эта мысль мелькнула в нем, как озарение, и только тогда, осознав ее, он почувствовал облегчение.

И все-таки велика была его потеря. Слишком многое связывало его с Лалеллой, и теперь, в одиночестве, обдумывая и взвешивая все, он убеждался, что самые светлые его воспоминания связаны с ней. Как ни странно. Словно жизни до нее не было вовсе. Была, конечно, но с появлением этой холодной красавицы жизнь, бесспорно, изменилась кардинально. Впрочем, почему же потеря? Кто сказал ему, что все потеряно? Ведь видел же он ее слезы, да, и за них простил ей многое. Так почему же – потеря? 0н не знал, почему, просто чувствовал, что прежней близости уже не будет.

– Зима души моей, – подумал он одной бессонной ночью.

Так или иначе, но в жизни его впервые за много дней образовалась пустота, и, привыкшее к душевному соприкосновению, сочувствию с другим, существо его ныло и страдало от неожиданной утраты части себя. Исчезло опущение целостности – это было самым невыносимым. В конце концов, Тант подумал, что, быть может, все не так уж серьезно, и, вспомнив, что время лучшее лекарство, махнул на все рукой. Конечно, это была его уловка. Но она не удалась, отмахнуться не удалось, жить было тоскливо. Что же это такое, господи, злился он, устав от тягомотной череды дней.

И тогда, очень кстати, он вспомнил, что давно забросил свою коллекцию.

Была у него такая, быть может, несколько надуманная страсть – он собирал путеводители по своему любимому городу.

Когда-то, года три-четыре назад, в одном старом журнале прочитал он грустную сказку о жонглере, страстью которого были путеводители по Москве. Тогда же он подумал, что ведь Сальви-Kpvc – город ничем не хуже Москвы, и почему бы ему тоже не собрать такую коллекцию? Тем более что как не рожденному в Сальви ярому неофиту, ему хотелось полного погружения в тему и растворения в ней без остатка. Сказанию – сделано. Появилась первая книга, потом еще одна, и еще… Оказалось, путеводителей есть великое множество, и теперь они постепенно входили в его жизнь. Листая их, Тант открывал для себя новое лицо города. И, правда, он не сделал ни малейшего усилия над собой, чтобы занятие это заняло ту часть его души, которая до того времени еще пустовала. Потом на пути его встала Лалелла, и понемногу справочники отошли куда-то в сторону.

Вспомнив о путеводителях, Тант подошел к книжной полке и, несмело, осторожно протянув руку, прикоснулся к теплым переплетам, словно испрашивая прощения у них за долгое забвение. Ему показалось, что книги ответили на его прикосновение легкой дрожью понимания. Какой-то импульс прошел от них по его руке, и оживил в нем нечто, казалось, утраченное навсегда.

Тант улыбнулся.

– Вот и хорошо, – сказал он, – не будем ссориться.