Нелюбим

Напрягшись телом, в ожидании, что теперь Шар взорвется, он прикрыл лицо рукой, однако ничего взрывного не произошло. Шар набухал, рос, темнел боками. Он сделался вялым и рыхлым, словно мокрая вата, при этом, конечно, утратил хрустальную свою прозрачность. В тот момент, когда поверхность его коснулась стола, произошло неуловимое – будто глаз моргнул – изменение. Оболочка Шара сделалась невидимой, а то и вовсе исчезла, и из нее, точно из кокона, явилась в полный рост девушка.

Девушка ступила на стол.

Прекрасная, как вочеловеченная греза, она стояла, прижав руки к груди и склонив голову, отчего непокрытые волосы ниспадали ей на лицо золотистой вуалью. Ее легкая, изящная фигурка была спеленута невесомой, словно сотканной из паутины, тканью, в позе чувствовалось напряжение – как в стебле цветка накануне излома. Всю ее ореолом окружала дрожь сияния – только это подобие мандорлы и оставалось теперь от Шара. Сам он исчез, растворился в воздухе подобно фантому, но присутствие его, тем не менее, чувствовалось, энергетическая составляющая ощущалась, раздавшееся по комнате напряжение довлело над всем. Что же он такое, этот Шар, чем он является для девушки, почему они неразлучны, задавал себе вопросы Тант. Он был смущен, взволнован до крайности и в какой-то степени даже напуган, но держался молодцом, помня, что сюрприз был объявлен заранее.

Он досадовал на Лалеллу и потому позволил себе пошутить.

– Здравствуй, Ника! – приветствовал он гостью, подняв бокал, который так и держал в руке. – Как хорошо, что ты, наконец, прилетела! Присоединяйся! С Новым годом тебя! Пусть он будет для тебя счастливым! Поменьше летай по свету, а лучше и вовсе расстанься со своим Шаром. И давай будем встречаться с тобой наяву! За встречу!

Запрокинув голову, он сделал большой глоток вина и, проглотив этот шипучий комок, лихо тряхнул волосами. Ну, ему так показалось, что тряхнул.

– Уф! – вырвалось у него. – Хорошо! Но почему ты не пьешь шампанского, Ника? Ах, да, я не предложил даме вина! Прости, я слишком взволнован.

Медленно подняв голову, девушка скованным движением руки убрала волосы с лица и взглянула Танту прямо в глаза. Неземным холодом и жутью повеяло на него от взгляда ее темных глубоких глаз. Он даже было отступил на шаг, но тут же овладел собой. Заиграло в нем ретивое. Какого черта, подумал он? Вот только не надо меня пугать!

– Что, гостьюшка дорогая, – немного фиглярствуя, кольнул он ее опять, – не любо тебе наше угощение? Или наша компания? Зачем же пришла?

Ника смолчала и на этот раз, только глаза ее затуманились – будто на зеркало осел пар. Взгляд ее обратился куда-то внутрь себя, дав Танту возможность увидеть свою обратную сторону.

Обратная сторона взгляда! Ух, ты!

Мыслимое ли дело посмотреть вослед стреле, летящей тебе в сердце?

Тант содрогнулся. Там, с другой стороны, была пустота.

Ее глаза представились ему окном, через которое из темного холодного пространства смотрел чужой человек. Только чужака он не различил, не узнал – лишь почувствовал. Однако этого короткого прикосновения к изнанке, к той стороне ему хватило на то, чтобы понять всю тяжесть положения, в котором пребывала его гостья.

Что-то мешало ему думать, что-то настойчиво, назойливо давило на мозг.

Ника сделала вольное движение рукой, повела плечами и подбоченилась, показывая, что сейчас пустится в пляс. Тотчас до слуха Танта донесся далекий отголосок музыки, и он подумал, не она ли была тем самым гнетом, который старался подавить каждое движение его мысли. Невозможно было определить, откуда музыка раздавалась, где находился источник, похоже, что она, как волна в бочке, стремилась со всех сторон к центру, и там, где находилась Ника, происходил резонансный всплеск. Музыка делалась все громче и громче, пока, наконец, не обрушилась шквалом, вытеснив, заместив собой воздух. Она билась, трепетала в пространстве, будто живая ткань, но что выражала, что пыталась донести – постичь того Танту не удавалось.

Тут-то из глубин подсознания большой хищной рыбой поднялось и, готовя острые зубы, прошлось по поверхности чувство опасности. Но протуберанец музыки играючи обрушился на нее всей своей тяжестью, и раздавил, и смахнул. И чудище глубин, расплющенное и изувеченное, не успев занять в сознании и душе Танта место, на которое рассчитывало, убралось обратно во тьму, чьим порождением являлось. Получилось, будто выступил кто из темноты, крикнул – берегись! – и, неузнанный, спрятался обратно. Тант услышал голос, но не уловил смысла, оглянулся по сторонам и махнул рукой, ничего не заметив: померещилось. Да мало ли страхов по углам прячется? Так и не остерегся.

Музыка все накатывала и накатывала, вал ее шел за валом, не сбавляя темпа, и было очевидно, что пик музыкального паводка еще впереди. Ника начала свой танец медленно, но, по мере наплыва музыки, все убыстряла и убыстряла его, доведя скорость движений до такой величины, когда уже невозможно отделить одно от другого. Читались в ее стремительных перемещениях, виделись в перетекающих одно в другое па, и легкость бабочки, и грациозность лани, и холодное изящество змеи, и затаенное коварство пантеры перед прыжком – качествами многих живых существ наделила она в свой танец.

Танец ее олицетворял жизнь.

Постепенно все, что находилось на столе, с грохотом и звоном свалилось на пол, лишь в центре оставалась стоять незыблемо большая хрустальная ваза с букетом гвоздик, и Ника скользила вокруг нее, ткала кружево движений.

Совсем утративший ощущение реальности, Тант опустился на пол – там, где застала его музыка, – и хлопал в ладоши, раскачиваясь ей в такт. Занималось в нем, как долгожданное утро после бесконечной ночи, чувство радости от внезапного прочувствования полноты бытия, от осознания на каком-то изначальном уровне красоты жизни. И нетривиальность, новизна этого чувства – как свежесть весны после зимы, или света после тьмы – стократ усиливала радость. Однако мир его не расширился до бесконечности. Нет, он теперь заключался в нем самом, в этой музыке, и в танце Ники – конечно, и в самой Никой.

И еще, он как никогда прежде ощутил себя живым существом, таким же, как девушка, танцующая перед ним. Хотя по поводу девушки прежде были определенные сомнения. Живым, ни больше, ни меньше, и вместе с сознанием этого приходило к нему сознание своей великой свободы. Он был, оказывается, свободен от всего, что раньше хоть в какой-то степени стесняло его.

Он был способен на все, он все мог – так ему казалось. Да, собственно, он больше в этом не сомневался! Странное чувство, какой-то калейдоскоп странных чувств. А ведь это действительно сюрприз, ничего подобного он не ожидал.

– Алля, алля… – приговаривал он, хлопая в ладоши.

А мир на его глазах продолжал терять привычные очертания, – зыбкий и призрачный, как мираж. А, может, то и был мираж, только Тант не мог разглядеть обман, и все глубже окунался, сильней вживался в него. Мир сузился, сжался, и вот уже он сам находился в некоем подобии сферы. Пространство вокруг плавилось, как воздух над асфальтом в жаркий летний полдень, да, собственно, как и сам асфальт – струилось, текло смолой-живицей. Он видел только эту мутную, полупрозрачную скорлупу вокруг, а что там дальше, в трех шагах, разглядеть уже было невозможно. Был лишь он, была Ника, и была музыка. Он не отрывал глаз от ее лица, и все хлопал в ладоши, и все ширилось в нем обретенное, нежданное чувство радости. Лицо Ники представлялось ему далеким прекрасным миром, заглянуть в который он никогда не чаял, но вот, надо же, такое счастье случилось. Чудесный мир стал близок, только протяни руку – ощутишь его теплоту. Да, это казалось чудом. И было чудом, против которого он уже не протестовал. Более того, он тут же и понял, что обманывал себя, утверждая, что чудес не бывает. На самом деле он ждал чуда всю жизнь. Он и теперь жаждал его. Лицо Ники то приближалось до ощущения дыхания, срывавшегося с ее губ, то удалялось, теряясь в неясности и размытости, но неизменно оставалось прекрасным, зовущим. Манящим.