Страница 19 из 28
Катя сидит у батареи без сил, завернувшись в пёструю фланелевую пелёнку с корабликами и мышами, к ней тесно прижимается Пашуня, но она никак не реагирует на него.
Я кормлю детским йогуртом с ложечки то сына, то Катюшу, и внутри рождается что-то материнское по отношению к своей лучшей подруге.
Впервые я вижу её такой слабой и беспомощной, до этого она всегда была будто Надо мной:
–Старше на три года;
–Умнее;
–Опытнее.
Где-то в глубине души я всегда думала, что она во всем Лучше меня, а тут она сидит в детской пелёнке, как полуслепой кАтенок, моя Катюша.
Я протягиваю ложку йогурта Паше, затем ей, она делает небольшой глоток, закрывает глаза, будто собирается с силами бледнеет и просит ещё. Мне жалко ее, как дочку.
– Кать, что вообще плохо? – произношу я, поднимая на руки Пашу, и начиная резать одной рукою овощи на салат, а второй – держа на боку сына, который требует объятий здесь и сейчас.
– Лен, тошнит очень. Рвоты нет. Желания делать что-то тоже нет. Вот тебе и долгожданная беременность, – отвечает она и закатывает глаза. – Лиса, убери перец, меня от его запаха тоже мутит».
Я, не снимая с рук Пашу, быстро прячу все в холодильник, быстро наливаю воду, достаю красочки, бумагу, валики для рисования, усаживаю Пашу за столик в надежде, что он даст нам поболтать.
Катя, не открывая глаз, говорит очень тихо, но слова её долетают до самой сути происходящего, мне кажется:
– Лен, ты теперь видишь сама, что мамы-погодок по сути не могут до конца дать ребёнку ощущение любви; не может такая мама полноценно жить, радуя себя, а это важно для комфортного материнства.
Разинув рот, я киваю и рисую рядом с сыном.
– Вот сейчас меня тошнит, мне хочется лежать, представь себя на моем месте, а у тебя рядом ещё малыш Паша, с которым надо играть, гулять, кормить…, – Катя делает паузу, будто набирается сил продолжить свою мысль. – То есть ты, будь ты на моем месте, жила б всю беременность в ущерб себе или ему: ты начала бы злиться на ребёнка, понимая, что он слишком мал, что он не может осознать всю особенность периода беременности.
Я наливаю воды и протягиваю Кате, она делает глоток и снова закатывает глаза:
– А ещё малыш, который живет в тебе, он бы чувствовал все это напряжение, ему было бы плохо от происходящего.
Я слушаю Катю, пытаюсь «переварить» её мудрые слова, как в это время Катя пытается «переварить» детский йогурт сына.
Наверное, она права. Не зря же доктора рекомендуют рожать детей с разницей хотя бы в два года. У Паши, например, до сих пор не установился не то что дневной, но и ночной сон: мы с Димой по очереди подскакиваем к ему по пять – шесть раз за ночь, а ещё он почти не сидит в коляске на прогулках, и только-только начинает ходить, поэтому я много ношу его на руках, а могла бы я носить его, если была бы беременной?! Конечно же нет. Ведь это прямая угроза беременности. И, выходит, он сидел и плакал бы в коляске, понимая, что мама не хочет его брать.
Я перевожу взгляд на Пашу, который рисует, но больше – смачно ест краску ярко- синего цвета, затем смотрю на серо-зелёный цвет лица Кати, и понимаю, что решение быть мамой-погодок Очень странное, когда его принимает женщина. Начинаю оттирать полотенцем язык Паше, а в голове все носится:
Что движет женщиной? Неужели она не понимает, что этим может нанести вред своему здоровью или здоровью будущего малыша, если будет со своим маленьким ребёнком вести прежний образ жизни, или сделает выбор в пользу второго ещё не рожденного ребёнка, если решит изменить образ жизни, не прислушиваясь к потребностям своего уже существующего ребёнка: вместе играть-бегать-прыгать-гулять.
Язык сына наконец-то становится розового цвета и произношу:
– Я с тобой согласна, Катюша. Беременность должна быть в радость, женщина должна достаточно высыпаться, отдыхать, с маленьким ребёнком это невозможно. Ты, как всегда верно, всё сказала. Я буду рисовать с Пашей сливы, а ты иди и отдохни у нас на диване.
Сказав это, я придвинула стул к Пашиному столику, а Катя еле-еле, как тень, медленно переваливаясь из стороны в сторону, поковыляла в сторону комнаты.
12.07.2014
Я вытирала пыль в ожидании свекрови, нет не потому, что она была придирчива к чистоте, а потому, что мне всегда кажется перед любыми гостями, что в доме недостаточно убрано.
Да, какое там «перед гостями», я перед возвращением Димы с работы и то быстро поправляю подушки, убираю со стола кружки, вот она, сила привычки.
Я приподняла изящную фарфоровую статуэтку балерины, которую в прыжке держал партнёр, подарок Димы, привезенный, вроде, с Питера, и остро ощутила, что очень тогда скучала, боялась, что он не вернётся, и наша с ним история любви закончится.
Сколько себя помню, лет с тринадцати, мечтала о таких чувствах, чтобы всё внутри натягивалось, как струна гитары, чтобы при взгляде на любимого спирало дыхание, как при быстром беге, а сердце начинало стучать неистово.
Я искренне ждала любовь и боялась, что описанное в романах и книгах – выдумка, поэтому когда почувствовала внутри натяжение «струн сердца» к Диме, то был страх, что это не любовь, а лишь желание любить.
С полками в коридоре было «покончено», и хныканье Паши дало знать, что он захотел на ручки, да и я была не против.
Вместе мы прыснули в зеркало из пульверизатора, струйки пены побежали быстро вниз, как будто море оставляет след пены на песке.
Я корчила гримасы с Пашей в зеркале, а в голове крутились мысли про любовь.
«Огня» тогда в мой подростковый страх подливали рассказы мамы. Она открыто признавалась, что любви так и не испытала, что вышла замуж за папу, потому что «все подружки уже с колясками, а я – нет». И на этом тему отношений между мужчиной и женщиной мы с мамой закрыли. Меня особенно подростком распирало любопытство, хотелось подробностей их ухаживаний, но нет.
В домофон позвонили, я ещё раз глянула в зеркало, оно блестело. В квартире было чисто, уф, успела.
Открывая дверь, я гадала, во что на этот раз будет одета свекровь, пожалуй, в облегающем платье.
Вот шум открывающегося лифта, стук каблуков, и вот она такая изящная, как лебедь, утончённая, в чёрном комбинезоне в горох, красных босоножках, я смотрю и глаз не могу отвести.
– Паш, смотри, какая у тебя бабуля красивая, – улыбаюсь я, стоя в растянутой майке и шортах. – Здравствуйте, Наталья Леонидовна, ого какой у вас вырез на спине. О-ля-ля.
Она улыбается, а я думаю, что больше лет сорока пяти бы ей никогда не дала.
– Давай без отчества, раз уж я сегодня «о-ля-ля». Держи, вот вам радости, Лен, – мне протягивают пакет с фруктами, бумажные пакеты с одеждой внуку и глянцевый журнал. – А это прям тебе, чтоб отвлечься от чего-то умного.
Я смотрю на свекровь и взгляд падает на статуэтку балерины, в голове пробегает мысль, что вон она, такая же эффектная, но почему ей не хотелось домашнего уюта и счастья каждый день, а не кочевыми набегами, украдкой, порой прячась от людей.
Всё, что я до этого знала про отца Димы было его имя, что он был старше Натальи и несвободен, да брошенная свекровью фраза, когда мы сообщили о моей беременности:
– Если бы в годы моей молодости рядом была такая семья, которую вы образовали с Димой, то я, может, не поверила бы, своей тетки, которая меня воспитывала, приговаривая: «Лучше быть любимой любовницей, чем женой, которую бьют», – и тогда, возможно, нашла бы я, своего человека, а не жила стереотипами. А, может, бы и не нашла.
Наталья терлась кончиком носа о носик Паши, а затем крепко прижала к себе, не особо обращая внимания на то; как он втирает ей в волосы спелый абрикос.
– Я тоже по тебе соскучилась, – нежно поцеловала она в макушку Пашу. – Родничок такой большой ещё, всё не заживает.
Она проронила это, но казалось, что хотела сказать что-то совсем иное, но постеснялась.
Я придвинулась к ней чуть ближе, давая понять, что хочу узнать, что на самом деле вертится у неё на языке, но вслух бормотала: