На французской земле

На следующий день в штаб Антона Васильевича сообщили, что город Saint-Seine только что эвакуирован немцами. Небольшая группа партизан была послана, чтобы забрать материал, оставленный немецкими войсками. Когда, по расчетам Антона Васильевича, они должны были уже въехать в город, оттуда послышалась ожесточенная стрельба.

Это оказалось результатом двойной неосведомленности. Партизаны не ожидали, что в городе еще могут оказаться немцы; те, в свою очередь полагали, что в этом районе нет партизан вообще. Небольшой интендантский отряд, оставшийся в городе, увидев вооруженных людей — их было пять человек, — открыл по ним огонь. Партизаны приняли бой. Именно эта стрельба была слышна в лагере. Тогда в город было послано подкрепление. Немцы, солдаты регулярной части, не сдавались; рвались гранаты, ни на минуту не стихал огонь. Но после часового боя все было кончено, и ни одному из них не удалось, спастись. В приказе об этом столкновении после перечисления захваченного материала, стоят следующие слова:

«С нашей стороны двое из лучших товарищей пали храбрецами, с оружием в руках. Это:

Константинов Михаил (русский)

и

Ренэ (француз)».

В приказе эти слова помещены именно в таком непривычном для глаза порядке. И когда я читал, то вдруг в этом печатном тексте перед моими глазами возник как будто бы маленький кусочек кладбища с этими могильными надписями и этими объяснительными скобками, определяющими национальность: Константинов Михаил (русский), Ренэ (француз). Это невольно вызывает мысль о героизме и абсурде и еще о том, что, в силу исторической и географической случайности, во французской земле, в глубинах прекрасной Франции лежит столько тысяч иностранных трупов, целая армия мертвецов всех экспедиционных корпусов — англичан, американцев, русских, новозеландцев, поляков — всех тех людей, которые умирали за то, чтобы мир стал лучше, и смерть которых, наконец, может быть, не окажется напрасной.

Все это кончилось 9 сентября 1944 года, когда произошла последняя, самая длительная и упорная операция — взятие города Шатильон; долгий бой в лесах из-за каждого дерева и каждого холмика. Он отличался особенной беспощадностью — никакие регулярные войска не дрались бы лучше, чем партизаны. Это объяснялось, кроме всего прочего, и тем, что и Антон Васильевич, и его товарищи знали до конца, что такое партизанская война, они помнили это еще по России — и применяли теперь свой незаменимый и гибельный для противника опыт.

«Немцы сдавались в течение всего дня; бежавшие преследовались нашими партизанами, и окружающие леса были совершенно очищены. Лейтенант, полковник, многие офицеры и чины гестапо были убиты, ранены или взяты в плен нашими войсками. Была захвачена очень значительная доля оружия и экипировки всякого рода».

Так произошла личная встреча Антона Васильевича с «чинами гестапо», та самая встреча, которой они так тщетно искали в Париже и от которой до сих пор он так упорно уклонялся. Он стоял, заложив руки в карманы штанов, в своей партизанской форме, к нему подводили пленных, он кивал головой и говорил по-русски: — Хорошо, хорошо, — и смотрел мимо них своими, как всегда, невыразительными глазами. Этих людей видел также Алексей Петрович. Теперь они перестали быть опасными; длительный кошмар этого кровавого идиотизма подходил к концу.

Отряд «Максим Горький» — в числе отличившихся, наряду с преобладанием русских фамилий, стоят и другие имена: Соважо Морис, Феликс, Паскуаль, Саренсо, Кабелло-Галистео — Барселона, Париж, Мадрид, Россия — и раздавленный немецкий орел.

* * *

Русская эмигрантская организация, с которой, в частности, столкнулся Антон Васильевич, состояла из людей, полагавших, что первейший их долг — борьба против врагов России. Она возникла в июле 1943 года, и большинство ее инициаторов одновременно состояло в рядах французской Resistance. По мере расширения этой организации в нее вступали самые разные люди, вплоть до бывших белых офицеров. Некоторые из них дрались в советских партизанских отрядах против немцев. Их официальные задачи не могли быть, конечно, иными, чем те, что стояли перед ЦК СВП. Это были: помощь советским военнопленным и организация их побегов, саботажи на производстве, пропаганда против поездок в Германию, вооруженное сопротивление немцам, посылка переводчиков в советские партизанские отряды.

Некоторые из эмигрантов действовали с совершенным бесстрашием, которое мог бы отрицать только очень пристрастный человек. Я знал многих из них; женщины принимали в этой работе не меньшее участие, чем мужчины. Они часто служили гидами для советских, и мне неоднократно приходилось наблюдать, как по парижской улице шла эмигрантская дама и вслед за ней пять или шесть советских пленных, в костюмах с чужого плеча и с тем непередаваемым советским видом, по которому их тотчас же можно было отличить от всех. Достаточно было, чтобы их остановил агент гестапо, и им и их гиду угрожали бы самые жестокие наказания — от страшных немецких лагерей до расстрела.

Были эмигранты, служившие у немцев, пользовавшиеся относительным их доверием и состоявшие одновременно в русской патриотической организации. Они были чрезвычайно полезны для общего дела, но им постоянно угрожал самый большой риск, и многие из них, к сожалению, погибли.

Они были самыми разными по происхождению: офицеры, моряки, люди, принадлежавшие к русской аристократии. Они прожили десятки лет вне родины, о которой имели теперь самое приблизительное представление; но оказалось, что национальное чувство было в них сильнее всего, и ради него они были готовы жертвовать собой, не ожидая от этого ни награды, ни даже признательности. Между ними и советскими людьми не было ничего общего — кроме этого, самого сильного ощущения: и те и другие родились и выросли в России. И вот за то, что, казалось, должно было представляться эмигрантам как какой-то исторический мираж, за это непередаваемое и неумирающее видение своей родины они тоже шли на риск Бухенвальда или расстрела.

Они все сходились на том, что нужно бороться против немцев — и в этом не могло быть и не было разногласия. Но оттенки их аргументации носили, иногда довольно неожиданный характер. Один из таких людей доказывал при мне, что долг, бороться за советскую власть фигурирует в. тексте присяги, которую приносили в свое время офицеры царской армии. — Это мне кажется удивительным, — сказал я, — особенно если вспомнить, что тогда советской власти не существовало. — Все равно, — упрямо сказал он. — Об этом фактического упоминания нет, но это вытекает само собой из текста. — И он объяснил, что в присяге дается обязательство защищать «до последней капли крови» свою родину от врагов внешних и внутренних. Германия же не может рассматриваться иначе как внешний враг. Другой власти, кроме советской, в России нет, она ведет войну против немцев — стало быть, надо защищать родину и советскую власть.

Эти ссылки на присягу царского офицера звучали, конечно, неожиданно, — но им нельзя было отказать в известной диалектической убедительности. И такие рассуждения сразу теряли свой анекдотический характер, как только воображение возвращалось к тому, что они влекли за собой: неизвестность, ежедневную опасность и, в конце этой исторической логики, быть может, — смерть.

* * *

Нельзя забыть эти последние годы немецкой оккупации во Франции, эту внешнюю монументальную несокрушимость немецкого военно-гражданского аппарата, этих часовых, этих офицеров, эти грузовики, эту, на первый взгляд, безупречную организацию. И вместе с тем, мы знали, что со всех сторон на немцев направлены миллионы враждебных взглядов, и вся эта мнимая несокрушимость может рухнуть в несколько дней, и опять повторится то, что уже было много раз в истории, когда великолепные армии превращались, как по волшебству, в жалкий сброд пленных и оборванцев. Так это и произошло, но зрелище, которого мы были свидетелями, стоило слишком много человеческих жизней.