Страница 1 из 10
Николай Бизин
Перевод времени на языки
художественно-публицистический роман в трёх частях
«Dicebamus hesterna die…» («Вчера мы сказали…»)
первая часть художественно-публицистического романа
о Святой (само)Инквизиции, явно показывающая, насколько бесчеловечна бывает внешняя человечность; мы никогда (полностью) не вспоминаем, что мир создан не для нас.
Здесь ложь и зависть пять лет
Держат меня в заточении.
Но есть отрада в смирении
Тому, кто покинул свет,
Уйдя от злого волнения.
И в этом покое строгом,
Как в поле блаженства, он
Равняется только с Богом
И мыслит в покое строгом,
Не прельщая, не прельщён.
стихотворение Тюрьма, автор Luis de Leon, поэт и учёный, профессор Саламанкского университета 1528-1591 г.
Все мы столь наглядно собрались именно здесь, в застенке Святейшего трибунала, потому что мы и надеялись, и прежде всего полагали обсудить само это символическое место нашего представительного собрания (или даже поместного собора); но прекраснейший Луис де Леон закономерно(!) напомнил о преемственности времен:
– Dicebamus hesterna die… («Вчера мы сказали…») – и в этих словах, кроме осязаемых звеньев сковывавшей нас цепи Закона(!), были и Слово, и власть (иначе, сила); я обоснованно понадеялся, что в этих словах не было (да и не могло быть) вызывающе иновременных и инонациональных «Слова и дела», слишком буквально трактующих наше пожизненное заключение, и оказался прав: ничего не было окончено.
Ведь даже в Московском царстве (единственной властной альтернативе представленному здесь католичеству) термин «Слово и дело» – не только как непосредственная коммуникация меж (т. н.) светскими верхами и (т. н.) светскими низами, но и нечто сродни обращению к духовной инквизиции (для коей несущественны понятия верхов и низов) – ещё не принят к повсеместному употреблению в Московском царстве: ничего не было окончено и там.
Но обратимся к нашему собору (собранию, трибуналу)! Нас, его участников, пока что (виртуально и многотолкуемо) пятеро: Луис де Леон (1528-1591), Луис де Гонгора-и-Арготе (1561-1627), Мигель де Сервантес Сааведа (1547-1616), Давид Абенатор Мэло (когда и где он родился, неизвестно) и я (пока что им вполне видимый); но почему именно такими словами Луис де Леон решил его начать?
А потому что его (частное) начало есть наше (всеобщее) продолжение. Достигнув очередного неба, всегда оказываешься на дне следующей преисподней.
Согласитесь, нельзя говорить о будущем, не продолжив настоящего прошлого: об этом, как и о временах в английском языке (настоящем и прошлом, и будущем, и все они – продолженные), можно говорить бесконечно и блаженно, забывая обо всём конкретном, определяемом здесь и сейчас.
Согласитесь, нельзя говорить о чём либо вообще, не помянув продолжения этого «чего-либо» и вокруг, и вдоль всех четырёх-пяти-шести целеполагающих осей телесного глобуса, личностных координат каждого бытия (каждой человеческой ипостаси).
Согласитесь, нельзя говорить о настоящем поэте, не помянув всех (прошлых и будущих) поэтов, которые являются и его предтечами, и его продолжением; нельзя говорить о явлении культуры – вне всего человеческого прозревания; признаюсь, что я аккуратно подвожу к простой и не крамольной мысли – человек (в какой-то степени) есть мозаика своих (и чужих) ипостасей.
Собственно, сведение четырех великих людей в допросной камере святейшего трибунала – само по себе мозаично! И тоже не завершено.
Хотя бы потому, что не все они (в реальности, а не виртуально) допрашивались испанской (или даже португальской) инквизицией. Потом, если даже кого-то из них и допрашивали, то никак не всех одновременно; все эти переплетения и продолжения времён и пространств я мог бы попробовать изобразить разве что в виде простого художественного текста, а не исторической хроники.
Но я уверен, что полноценно записать (все) эти события на (всём) полотне мироздания (причём – кистью того языка, которому наш алфавит просто-напросто тесен) мне ещё не вполне по праву! (Вся) мозаика моих ипостасей ещё не определена, хотя уже продолжена в настоящее. Но я ещё только учусь.
Потому – прибегну к цитатам, сделав их частью текста. Быть может, решусь и на большее: сами тексты могут стать героями моей истории; разумеется, тогда моя историю станет и их историей, и я сам стану героем их историй; но не только в этом заключается грандиозность представленного здесь замысла.
Ведь и сам по себе замысел персонифицируется: начинает проявлять индивидуализм и амбициозность! Например: забирая меня (будущего и продолженного – настоящего – автора этого текста) из моей реальности и делая живым героем уже (не мною) написанных произведений. Ведь если я учусь на примере какого-либо букваря, то и сам могу быть проиллюстрированной буквицей на одной из его страниц.
А поскольку (в моём настоящем продолженном) очень даже может статься, что и учиться я буду – всегда (всегда буду не окончателен); но именно с этой мною же изображаемой историей мне так поступать – недопустимо. Но ведь именно поэтому я и обратился к поэтам: они всегда иллюстрируют мысль точными цитатами.
Вот и после своего вступления дон Луис многозначительно принялся цитировать хорошо всем (тамошним) нам известное стихотворение XV века Педро де Картахэна (или, быть может, его брата Алонсо; не всё ли это равно – здесь в тюрьме, среди нас?):
– Я – это вы, вы – это я.
Ведь наши души, наши взоры -
Одна душа, единый взор.
Страсть ваша – это страсть моя.
И нашей страсти приговоры -
Единый смертный приговор.
…..............................................
Так, наша слава умерла.
Наш рок для нас изобретает
Такое долгое страдание,
Что нам ясна причина зла:
Не смерть сама нас убивает,
А нашей смерти опоздание.
Читал он весьма выразительно, особо акцентируя наше внимание на изощрённой искусственности анализа противоречивых и надуманных чувств, сказывающийся в антитезах и гиперболах; всё было очень уместно именно здесь, в высокоинтеллектуальном застенке инквизиции.
Конечно, в приведённой им любовной аллегории никакой вещественной кистью не выписывается то, что неизбежно приводит человека в трибунал инквизиции, то ли свидетелем то ли обвиняемым: различные толкования различных же толкований Слова! Поскольку дело касается вещей, если так можно выразиться, вещих и подчёркнуто(!) невидимых. Которые как раз безусловно ведут на дознание и суд.
Вещи «видимо невидимые». Зримо они – определённо многотолкуемы. Кроме, разве что, той единственной (сверх)очевидной и (сверх)конкретной вещи: мы все умираем заранее. Физический (видимый) финал – всегда констатация уже происшедшего в невидимом. Которая может опередить осознание человеком – факта, но может за ним и запаздывать, сообразуясь с британской филологией; такова формальность бытия. Неформальное же (то есть вещее) наше присутствие – в точке сосредоточения смыслов жизни.
Но порою именно неформальность требует формального подчёркивания. Для простоты интерпретаций, если уж мы затеяли дело с переводом с формального языка тела на подчёркнутый язык души. При таком переводе невидимое вещее начинает представляться и очевидным, и ощутимо выпуклым.
Так что формальной (или телесной) причиной нашего сосредоточения именно здесь являются различные переводы одних и тех же древнеиудейских текстов и различия в их истолкованиях; белое слово на белом листе – вещь тонкая и силы неоспоримой, но (порою) выделить его для нашего грубого зрения проще либо курсивом, либо чертой горизонта, подведённой снизу.