Страница 39 из 44
УШЕДШИЙ ЗА ИСТИНОЙ В СУМРАЧНОЙ КЕЛЬЕ Соловецкого монастыря молится инок, кладет земные поклоны. Трудно в нем сейчас узнать петербургского франта, щеголявшего в салонах цитатами из Ницше. Александр Михайлович Добролюбов был студентом-филологом. Щеголь и эстет, он пользовался большим успехом среди ровесников, был вхож в первый декадентский кружок, где блистали Мережковский, Гиппиус… Конец XIX века. В Россию проникает мода на европейский декаданс, все были без ума от Метерлинка. Добролюбов знает его наизусть, часто читает девушкам. Образование, видимо, было им получено приличное. Добролюбов читал и по-французски, разбирался в новейших философских теориях. Уже на последнем курсе он стал проповедовать нирвану, вечную тишину, сладострастие смерти. Обил комнату черной материей, поставил свечи. По ночам здесь собиралась молодежь. Курили гашиш, говорили о самоубийстве. Двое из этого круга, наиболее впечатлительные, застрелились. Университетские власти предложили Добролюбову уйти с курса. От него много ждали в литературном плане. Но вышедшая книжка разочаровала. Это была сплошная литературщина. Таланта не оказалось. И сам Добролюбов понял это. Скоро он оказался в северной Олонецкой губернии, где странствовал несколько месяцев, собирая народные сказания. Там он подружился с сектой странников. Воротился в столицу Добролюбов совершенно изменившимся. Лицо задумчивое, на губах уже не язвительная усмешка, а мягкая улыбка. В отношениях к людям — доброта, предупредительность. В нем наметились религиозные устремления. Он решил стать монахом. Но год жизни в Соловках изменил его решение, и Добролюбов опять пустился странствовать — на этот раз в оренбургские степи, на Урал. Газета “Уральская жизнь” писала в 1901 году о необычном суде. Чем же он показался необычным? Подсудимым явился “Добролюбов, бывший студент петербургского университета по филологическому факультету, молодой человек 25 лет. На вопрос председателя суда: “Ваше звание?” — Добролюбов ответил: “Крестьянин, а раньше был дворянин”. Костюм Добролюбова — что-то вроде подрясника с поясом. Добролюбов, как он заявил в суде, в университете прошел три курса, когда решил, что необходимо идти в народ для проповеди о мире. Встретился с казаками Неклюдовым и Орловым случайно, идя из Верхотурья. Эти люди пригласили его к себе в работники. В разговорах с Неклюдовым и Орловым он, Добролюбов, убедил их, что воевать грех, а также носить оружие. По писанию следует всем жить в согласии и дружбе. И вот, когда Неклюдов и Орлов были вызваны на сборный пункт, они явились туда без оружия, заявив, что считают грехом “носить меч”. Из-за этого возникло дело… Казаков отправили на два с половиной года в арестантские роты, а Добролюбова заключили на восемь месяцев. Так он жил долгие годы: нанимался в работники, целыми днями трудился наравне со всеми. Причем ни к купцам, ни к помещикам он работать не шел. Только к беднякам. Его постоянно арестовывала полиция — у Добролюбова ведь не было никаких документов. Сажали в кутузку и, подержав, отправляли по этапу к месту жительства — в Петербург. Но город на Добролюбова действовал плохо. Он становился нервен, заболевал. Петербург, по словам Добролюбова, это склеп, где покоятся мертвецы, то есть равнодушные люди, похоронившие свои лучшие надежды. В зараженном воздухе свежий человек гибнет. Только посреди полей, под открытым небом он может быть счастливым. Постоянные аресты вынудили Добролюбова оформить паспорт. Он требовал, чтобы не вписывали вероисповедание и социальную принадлежность — дворянин. Полиция не соглашалась. Наконец, достигли компромисса: о православном вероисповедании в паспорте не говорилось, а вместо дворянина стояло “сын действительного статского советника”. В один из таких вынужденных приездов в столицу Добролюбов навестил Д. Мережковского. Они давно не виделись. Было о чем поговорить. Но Добролюбов, тронув руку друга, проговорил: — Помолчим, брат! Он склонил голову и погрузился в глубокую задумчивость. Мережковский ждал-ждал, с изумлением глядя на гостя, и не выдержал: — Помилуй, что такое? Зачем же нам молчать? Добролюбов отвечал с длительными паузами: — Нужно молча углубиться в свои переживания… нужно сосредоточиться… необходимо молча погрузиться в думы… уйти в себя. И это особенно нужно сделать во всех случаях, когда вас мучают и волнуют сомнения и тревоги… Это нужно делать и в обществе… и в толпе… — Ну а потом? До каких же пор сидеть и молчать? — Пока не почувствуете откровение… Да, придет откровение… Оно озарит ваше сознание, разрешит ваши колебания… все станет ясным… прозрачным… Мережковский все более изумлялся: чудак какой! Пришел повидаться и говорит: давай молчать. Он вспоминал: “И наступило молчание, несколько жуткое, по крайней мере, для меня…” Добролюбов не у Метерлинка ли вычитал: “Молчание — это стихия, в которой зарождаются великие идеи, чтобы совершенными и величественными выйти на свет жизни… Как только уста засыпают, души пробуждаются и начинают действовать, ибо молчание — это стихия, полная неожиданностей, опасностей и счастья…” Не буду далее цитировать, у Метерлинка о молчании говорится много. И все с философским осмыслением. Религия молчания. Бельгийский мистик, несомненно, повлиял на Добролюбова. Тому показалось, что он понял великое мистическое значение молчания. К тому же об этом писали многие философы. Да и некоторые русские схимники давали обет молчания. Есть свидетельство, что при Екатерине II была секта молчальников. Барон Гакстгаузен писал: “Решительно ничего не известно об учении и даже о внешних обрядах секты бессловесных. Всякий, вступающий в эту секту, принимает на себя обязательство немоты, и с этой минуты ничто уже не в состоянии заставить его произнесть слово. Правительство тщетно хлопотало разузнать об этой секте. Некоторые чиновники доходили в своей ревности до того, что подвергали бедных сектантов различным пыткам, но и это не привело ни к чему. Пестель, известный генерал-губернатор Сибири при Екатерине II, пытал их самыми жестокими пытками: заставлял щекотать им подошвы, капать горячий сургуч на живот — сектанты не проронили ни слова”. Вряд ли Добролюбов слышал что-либо о молчальниках. Да он и не молчал все время. Наоборот, бывало страстно убеждал слушателей: — Человеку необходимо только очиститься, и тогда для него станут возможны и откровения, и общения с духовным невидимым миром. Откровение выше разума, и потому мы должны стремиться достигнуть того состояния, при котором будет возможно откровение. Добролюбов побывал у Льва Толстого, долго беседовал с ним, но ушел с неодобрением: — Он хочет все объяснить рассудком, он не признает чуда, не верит в его возможность… Добролюбов считал: у Толстого мало непосредственной веры, чувства… Толстой не достигнет Бога. Вокруг Добролюбова образовывались группы людей, внимавших и веривших ему. Они притекали из сект молокан, хлыстов и прочих. Мережковский получил в 1909 году письмо от одного молоканина с Урала о том, что из его секты ушли к Добролюбову около тысячи человек. Добролюбовцы отрицали все “наружное или видимое”: храмы, иконы, даже книги… Они собирались и распевали псалмы, сочиненные Добролюбовым, и разные духоборческие стихи: Ты любовь, ты любовь, Ты любовь святая, За тебя, любовь, много Крови пролито… Самым близким учеником Добролюбова был Леонид Семенов-Тянь-Шанский, сын помещика и внук знаменитого путешественника. Он окончил университет, ни политикой, ни религией не интересовался. Но 1905 год закружил и его. Семенов примкнул к социал-демократам, потом перешел к эсерам. Стал пропагандистом. Его судили. Тюрьма. Семенов, отсидев срок, опять идет к эсерам, и опять арест… Его призывают на военную службу, но Семенов уже стал толстовцем. Он два года прослужил, отказываясь брать в руки оружие, офицерам говорил: брат. Его дважды заключали в знаменитую казанскую психушку. В камере было около пятидесяти сумасшедших. Познакомившись с Добролюбовым, бывший социал-демократ и эсер понял, что обрел наконец истину. Он сразу принял все добролюбовские идеи и пошел с ними по России. Добровольные нищие, эти люди сами обрекли себя на вечное искание абсолютной правды, божественного света. Скончался Добролюбов в 1945 году в Баку, где работал печником. ПРОДАВЕЦ ГРАЧЕЙ ЧУТЬ ЛИ НЕ ВСЕ знают песню “По диким степям Забайкалья”. Но кто написал эти простые щемящие строки? Бродяга к Байкалу подходит, Рыбацкую лодку берет И грустную песню заводит — О родине что-то поет… Автора этих слов теперь никто не помнит. А у него была еще песня “Очаровательные глазки”, прекрасная книга “Седая старина Москвы” — своеобразный исторический образ столицы с указанием всех ее соборов, монастырей, церквей… Об этом человеке вспоминал тоже забытый писатель Иван Белоусов: “С Иваном Кузьмичом Кондратьевым я был лично знаком. Он представлял собой тип тогдашней богемы. Жил в конце Каланчевской улицы, около вокзалов… Мне несколько раз приходилось бывать у него на квартире, которая представляля настоящую мансарду: низенькая комната в чердачном помещении с очень скудной обстановкой — стол, кровать и несколько стульев — больше ничего. Особенность этого помещения заключалась в том, что все стены были в эскизах и набросках углем, сделанных художником-академиком живописи Алексеем Кондратьевичем Cаврасовым, автором известной картины “Грачи прилетели”. В литературных энциклопедиях о Кондратьеве ничего не говорится. А ведь он еще написал романы “Салтычиха”, “Гунны”, “Церковные крамольники”. Правда, все это романы-однодневки на потребу Никольского рынка в Москве. Издатели Никольского рынка выпускали книги буквально за несколько дней, но платили авторам очень мало. Бывало, рукопись романа покупалась за пять рублей. Знаменитый издатель И. Сытин в воспоминаниях “Жизнь для книги” писал: “Каторжный труд этих литературных нищих никак не оплачивается: это скорее подаяние, чем литературный гонорар”. Кондратьев сдружился с Саврасовым, вместе пили, вместе похмелялись. Денег, конечно, не было, и Саврасов, пересиливая себя, снова и снова малевал своих “Грачей”, которые Кондратьев таскал продавать на рынок. Они даже составили трафаретное письмо к деятелям литературы и искусства. Одно такое нашлось в чеховском архиве. Кондратьев пишет Антону Павловичу: “…Весьма сожалею, что вчера в Новодевичьем монастыре мы как-то “растерялись”… А я вам хотел предложить приобрести у меня, на выгодных условиях, картину г. Саврасова. Величина картины 1,5 арш. вышины и 1 арш. ширины. Картина весьма эффектна. Копия с “Грачей” тоже возможна”. Обязательный Чехов отвечал: “Уважаемый Иван Кузьмич! Большое спасибо за вашу готовность сделать мне приятное. Иметь картину г. Саврасова я почитаю для себя за большую честь, но дело вот в чем. Хочется мне иметь “Грачей”. Если я куплю другую картину, тогда мне придется расстаться с мечтой о “Грачах”, так как я весьма безденежен… Жму Вам руку и прошу поклониться Николаю Аполлоновичу. Ваш А. Чехов”. Зачастую на чердак к Кондратьеву и Саврасову поднимался писатель Николай Успенский, двоюродный брат Глеба Успенского, покончивший позже самоубийством. И. Бунин называл его “одним из первых и крупнейших народных писателей, совершенно особой, своеобразной школы, зародившейся в 60-х годах”. Нашлась даже автобиография Кондратьева — в письме к историку-слависту, готовившему книгу о писателях из народа. Родился Кондратьев в совершенно бедной семье в Виленской губернии. Его сдали в военные кантонисты. Потом начальство перевело Кондратьева в фельдшерскую школу, но медика из него не получилось. Он поступил в Виленский театр актером и стал писать пьесы. Так вошла в русскую литературу еще одна нелегкая судьба.
“МЕНЯ СПАС НАРОД”
Илья Глазунов: