Равнобесие

Потом она сказала, саму себя подтверждая:

– Да-да. Ты подробен. Потому что за-ну-да, даже филологически. Сначала «за», за ним «ну да», и что там (да-ле-е) за «ну да»? Что за решительное «нет» сменит это неуверенное «да»?– так она говорила с императором (и богом).

– Там опять буду я, – сказал ей на это её император (и бог). – Решительный я, отрицающий такое будущее (и такое прошлое), в котором нас с тобой нет.

Я сознательно не упомянул настоящее. Сделав так (иногда я всё же подчёркнуто бог), чтобы она не обратила на это внимание. Но она была подчёркнуто (и даже плоским курсивом) умна, моя Хлоя! Так что она должна была заметить это своё невнимание. И неизбежно должна была понять его неслучайность.

Она не удивилась. Она знала, что говорит с императором Рима.

Ей бы (ещё) призадуматься. Ей бы (ещё) остановиться и оглянуться (не назад, но в себя). Но Римский мир знал только поражения и победы, и не знал настоящего поражения (понимай, восхищения) оттого, что был подробен с людьми и богами.

Если я восхищен, то всем, а не деталями. Но где возможно найти совершенство? Ведь и языческие боги обладают вполне определяемыми качествами (вот я, например, очень качественный бог и император, прекрасно знаю: Без восхищения и поражения, и победы суть одно и то же (и ничего не значат без любви к себе).

Я же хотел бы возлюбить этот мир превыше себя (зная, что превыше меня в этом мире ничего нет); итак, о любви к себе: Казалось бы, Римский мир знал только любовь к себе. Предполагалось, что «Как вверху, так и внизу; как внизу, так и вверху. Как внутри, так и снаружи, как снаружи, так и внутри.»; Римский мир стоит на соблюдении законов человеческого общежития, полагая их законами общежития богов.

Вот почему Римский мир отчасти сродни будущему (средневековому) христианскому миру: Любой человек есть частица Тела Церкви, а всё Тело Церкви есть Тело Христово. Любое человеческое действие в этом теле есть акт литургический, претворение хлеба и вина в Плоть и Кровь христову… По своему этот мир совершенен, но потом пришла катастрофа Ренессанса.

Не знаю, это не является моей целью: Чтобы будущий Ренессанс уже сейчас (в III веке от Рождества) перестал именно кармической катастрофой. Для этого надобно определить для себя простую вещь: Карма не есть способ сосуществования человеков! Карма – название непреложного знания, что каждая человеческая песчинка просыпается (во всех смыслах этого слова) в бесконечных песочных часах.

Просыпается на (самим мирозданием) заранее определённом месте.

«Не соблюдение человеческих законов общежития жестоко наказывается на астральном, ментальном и причинном уровнях бытия, благодаря принципу соответствия. Исходя из этого закона можно понять, что Золотой век или Железный век могут быть только в душе человека. А внешний мир – всего лишь зеркальное отражение внутреннего мира индивида. Поэтому изменяя себя в позитивную сторону, человек улучшает и весь окружающий его мир. Вещи и события сами по себе нейтральны, всё зависит от цвета вашей души (ауры), сквозь которую, как сквозь увеличительное стекло, вы смотрите на то, или на иное событие. Чем мутнее это стекло, тем мрачнее вам кажется окружающий мир. Теперь становится понятным высказывание египетских жрецов:

«Сколько бы вы не пытались любить других, вы не сможете их полюбить, пока не научитесь любить себя – бога, находящегося внутри вашего тела. А когда вы полюбите себя, то поймёте, что любить других вовсе не обязательно, ибо вы и они – одно и то же»

Я послушал себя и понял, что Хлоя права: Я за-ну-да!

И она знала, что она права. Просто потому, что она моя женщина. Быть правой – её право, но показательно капризничая при этом. Дескать, мой император, что хочу, то и говорю. Ибо только «я его вздорная женщина».

Впрочем, она была образована (Римская империя предполагала, что на её просторах неграмотных жителей найти было возможно, но сложно), она была красива и совершенно незнакома с китайской философией (Китай – это совсем другая империя). «Высшее искусство – позволить переменам происходить естественно, самим по себе. Это действие в бездействии и бездействие в действии.» (это был Сэнцань, письмена истинного сознания)

– Диоклетиан, – сказала она опять своему императору (и сказала – опять, и опять – своему).

– Что? – спросил я у моей женщины.

Хотя прекрасно знал «что». Но я не был «чем-то». Конечно, я сиюминутно мог (или не мог) быть вчерашним или завтрашним снегом (римляне осведомлены о снеге: Когда-то, как снег, на голову на них обрушивался Ганнибал, и они о снеге запомнили), но именно здесь я был не «просто императором и богом».

Просто – это не о времени и не обо мне.

А вот что о времени и обо мне. Как и сегодняшнее занудливое утро, которое всегда настаивая на своей неизбежности, я являлся (словно бы «рассветал») ещё и одним из двух «августов» Рима, этаким «месяцем» перед осенью мира, что мне представлялось хоть и символичным, но немного (ибо очень по римски) пошловатым.

Так что я «оказывался» ещё и тем кратким промежутком времени между расцветом моего мира и тем, о чём впоследствии изложит в своём труде Гиббон: Упадком и крушением Римской империи. Я и был, и (в любом случае) останусь очень в мироздании значим.

А вот моя женщина вряд ли слишком всерьёз была в числе собиравшихся меня убивать заговорщиков. Информация о моих привычках и перемещениях общедоступна и не многого стоит. Потому (хотя я и не стал вмешиваться в реальность) мне хотелось бы, чтобы Хлоя участвовала во всём всерьёз.

Чтобы она всерьёз закрепила себя в бытии. То есть реализовала бы себя не только в том, в чём женщины наиболее успешны. По мнению далёких мудрецов, созерцающих с берега текущие мимо воды далёких рек Инд и Ганг, женщины наиболее полезны богам, когда тем надобно опустить с неба на землю слишком одухотворённого мудреца.

Индуисты называют таких небесных соблазнительниц небесными танцовщицами царства Индры. Говорят, перед ними невозможно устоять. Но в реальности стать человеческим трупом, проплывающим мимо сих мудрецов, я себе не желаю. Позволить себе быть менее собой, чем я есть, мне немыслимо.

Впрочем, если бы Хлоя просто хотела моей смерти, я её желание с лёгкостью бы исполнил. Буде она императрицей, собирала бы потом меня (и империю мою) по частям, как Исида умертвлённого и и расчленённого Сетом Осириса. Это могло бы послужить прологом к моему языческому Евангелию.

Но моя женщина вряд ли была всерьёз в числе серьёзных заговорщиков. Не будучи сама ни временем года, ни даже месяцем его, более ей нечего было бы заговорщикам предложить. А вот я и ей, и заговорщикам сочувствовал. Но не потому, что она не всегда могла бы захотеть моей смерти.

И не потому что «Не открывайся жене и не делись с ней никакими тайнами: В супружеской жизни жена – твой противник, который всегда при оружии и всё время измышляет, как бы тебя подчинить.» Эзоп, раб философа Ксанфа. А просто потому, что это было бы даже пошло (не бу'дуще, но про'шло). Мне нужна женщина как чудо, а не как обыденность моего «всегда».

А потому что в этой реальности и они, и я были обречены на неудачу.

Что до моего убийства, то ведь кто-нибудь «всегда» собирается (собирался и будет собираться) убить своего бога и императора. Собираться – это человеческое, даже избыточно «слишком человеческое» в человеческом существе: Тоже стать богом – административно. Взобраться по социальным ступеням (прообраз христианской лествицы). Механически сделать божественную карьеру. Deus ex machina, как это по римски.

Вы скажете: Как это, стать богом? Я скажу: Для этого в моём язычестве есть первое и единственное условие! Следует «убить» предшественника-бога (так или и'наче, но «освободить себе место» на Олимпе: Ежели и не физически, то превзойдя гордыней). Что равноценно суициду (тому или иному): В нашем невидимом мире сущностей мы никого не убиваем, только себя.