Страница 19 из 51
Еще образчик петербургско-полицейских нравов. Было такое правило, по которому для уменьшения не зарегистрированной проституции, а стало быть и для уменьшения заражения, по праздничным дням околоточные надзиратели обходили трактиры и забирали в них парочки, наводившие на блюстителей предположение, что парочки эти любовники между собою. Сколько здесь происходило безобразий, одному Богу известно, а вот одно безобразие, мною наблюдавшееся. Сижу я по обыкновению в воскресенье вечером в управлении участка и в 1 1 часов замечаю появление городовых с разными лицами, преимущественно женщинами (забирали в трактирах только женщин в предупреждение скандалов в участке); городовые сдали их дежурному околоточному надзирателю и сами удалились. Я не мог сообразить, что это за прием, спросить же казалось неловким, чтобы не обнаружить своего незнания порядков, почему ждал выяснения, и вскоре дело выяснилось отчаянным воплем девушки, приведенной городовым. Услышав этот невыносимый вопль, я спросил у городового, за что он привел девушку, и получил в ответ: «Г. околоточный велел доставить, в трактире они задержали ее». — «Что же она там сделала?» — «С мужчиной значит была», — решил городовой. По заведенному тогда порядку, все околоточные должны были являться в участок с рапортом в 12 час. ночи, т. е. после запора всех питейных заведений, и потому я решил ждать околоточного, приславшего женщину, чтобы спросить у него о причине задержания ее.
Но все отчаяннее и навзрыд плакавшая девушка высказывала, что она ни в чем дурном неповинна, что по неопытности согласилась пойти в трактир с своим знакомым, что она служит у господ, и когда те узнают о бытности ее в трактире и в участке, то откажут от места, и она — пропащая девушка.
Мне казалось, что несчастная попалась в первый раз, иначе и не убивалась бы она так сильно, что горе ее искренно, и я с нетерпением ждал околоточного, чтобы расспросить его о деле и скорее отпустить девушку, так как выносить ее терзаний было невозможно.
Прибыл околоточный и доложил мне, что девушку он задержал в трактире за разврат, и что она подлежит отправлению во врачебно-полицейский комитет для выдачи ей так называемого желтого билета. Вот так штука! «Как же так, — думал я, — околоточный решает бесповоротно дело о разврате девушки?» Такую мысль я высказал околоточному, а он преспокойно ответил, что в комитете ее освидетельствуют, и если она окажется непорочную, то и отпустят.
Ответ околоточного мало удовлетворил меня и вовсе не утешил девушку, когда я объяснил ей, что ее ожидает, но напротив, мое объяснение привело несчастную в невыразимое отчаяние. Удрученный ее терзаниями, я готов был сейчас же отпустить жертву, но сделать этого не мог, опасаясь, чтобы околоточный, обидевшись за непризнание его авторитета, не доложил приставу. При таком обороте дела меня обвинили бы чуть ли не в нигилизме, такие примеры я уже слышал, и потому воздержался и должен был отправить девушку в часть до утра, утешая себя надеждой, что утром, быть может, мне удастся уговорить помощника пристава освободить девушку. Пришло утро, доставили из части всех ночевавших в ней, в том числе и подозревавшуюся в разврате девушку: она уже потеряла способность плакать и только немощно просила об освобождении. Попробовал было я замолвить слово помощнику, но тот, страшно боясь пристава, и подумать не мог о такой вольности и с полным усердием написал бумагу и отослал будущую обладательницу желтого билета в ужасный комитет.
Пристав Бочарский был чистокровный поляк, как уроженец царства Польского; внешностью он очень напоминал портреты Яна Собесского; в молодости офицер л. — гв. Литовского полка, он, переходя в полицию, очевидно, рассчитывал двигаться по полицейской служебной лестнице елико возможно выше, но я застал его только приставом, хотя по тогдашним, да и по теперешним моим понятиям, Бочарский был во всех отношениях выше трех полицмейстеров того времени.
Невзлюбил его почему-то Трепов, и в этой немилости полицейского организатора тогдашнего штата следует искать причину, по которой на должности полицмейстеров при преобразовании полиции были приглашены люди со стороны, а Бочарский из следственных приставов попал только в участковые и в такой должности находился без надежды на повышение. Быть может, у Трепова и были основания к оставлению Бочарского в тени, быть может, эти основания таились в личных качествах полковника. Но последний, как и большинство людей, не замечал действительной причины своих служебных неудач, а отнес эту неудачу к общей панацее — к католицизму, и сделался ренегатом. Бочарский надеялся, что при таком обороте не будет препятствий к повышению по службе, т. е. к назначению полицмейстером, но ошибся: рапорт его Трепову о том, что по глубоко созревшему убеждению он присоединился к православию, никакого действия не возымел.
По случаю ренегатства Бочарского произошел следующий эпизод. Причт Рождественской церкви на Песках, справляя свой храмовый праздник, пригласил к богослужению бывшего с. — петербургского генерал-губернатора, князя Суворова; был в церкви и Бочарский, приглашенный, как соседний пристав, и вот, по окончании литургии, когда стали выходить из церкви, на паперти Суворов увидел Бочарского и, как бывшего подчиненного, спросил его так громко, что вопрос был слышан многими бывшими на паперти: «Скажите, батюшка, правда ли, что вы перешли в православие?» И на утвердительный ответ Бочарского заключил: «Ну, хотя я и православный, а скажу вам, что такой подлости не сделал бы».
Должно быть, и сам Бочарский сознавал, что такой подлости не следовало делать, потому что держал он себя не совсем обычно: всегда не только суровый, но и сумрачный (я никогда не видел улыбки на лице его), склонный к быстрому раздражению при всяком противоречии, он, видимо, был чем-то удручен. Недолго прослужил Бочарский и в 1871 году вышел в отставку, замялся эксплуатацией щапинских дилижансов, потерпел неудачу, отправился на турецкую войну с князем Черкасским в Болгарию, во всю кампанию решительно никаких прерогатив не получил и, находясь в крайности, вынужден был поступить на службу штаб-офицером в какой-то сибирский линейный батальон, на службе в котором и умер. Так-то иногда карьера и счастье убегают от искателей, как луч солнечный от желающего поймать его горстью.
Пока всего этого не случилось с Бочарским, я продолжал подвизаться на полицейском поприще под руководством его и должен сказать, что хотя черствость Бо-чарского, быть может и напускная, производила на меня леденящее впечатление, тем не менее его знание службы и в высшей степени серьезное отношение к ней положили во мне начало такого же отношения к моим обязанностям в течение моей полицейской службы.
Бочарский, как только впоследствии я понял, пробовал меня что называется на все лады: он испытывал и мой характер, и мою способность к повиновению, и находчивость, и проч. В то же время, отдавая мне явное предпочтение пред своим помощником, старым полицейским офицером, майором Сенкевичем, тоже католиком, Бочарский, здороваясь, подходил к столу, за которым занимался помощник и я, подавал руку только мне, что крайне шокировало меня и возбуждало сожаление к помощнику, положение же этого последнего было невыносимо, но нужда и большое семейство заставляли его мириться с невозможным.
По прошествии месяца, в один день, утром, Бочарский, выйдя из кабинета в участок и подавая мне повестку мирового судьи, сказал: «Отправьтесь к мировому по изложенному в повестке делу». Сказано — сделано, надо было идти. Но что я должен был делать у мирового, по какому делу имел представиться, — я ничего этого не знал, а помощник, к которому я обратился за указаниями, отделался общими выражениями; я посовестился настаивать на больших подробностях и пустился к мировому на авось, не имея ни малейшего понятия о моей миссии.
До этого случая мне ни разу не приходилось быть ни у мирового, ни в окружном суде, так как никаких частных дел я не имел и только бывал в военных судах низшей инстанции, а потому не имел понятия ни об обстановке мирового суда, ни о процедуре судоговорения, да и о судебных уставах имел весьма смутное понятие.