Дверь Ноября

Валентина Осколкова, Александр Ходосов

Дверь Ноября

Пролог

Шестнадцатого октября около восьми часов вечера он обнаружил, что стал невидимкой.

Нет, он по-прежнему отражался в оконном стекле, на его место никто не пытался сесть – но взгляды скользили по нему, не останавливаясь, словно по накатанному льду, и даже кондуктор, сонная тётка в форменной жилетке, не стала проверять билет.

В вагоне пахло трамваем и осенью: резиной, кожзамом, сыростью, опавшей листвой, бензиновым ветром и ещё немножко чужой тоской. Люди входили и выходили, вставали и садились, а трамвай всё катил вперёд под звон несуществующих бубенцов.

Так получилось, что на предпоследней остановке человек-невидимка остался в вагоне один, не считая кондуктора – седой тётки, отрешённо уткнувшейся в вязание. Натянув повыше виток чёрного шарфа, человек прислонился виском к окну и прикрыл глаза, по многолетнему опыту твёрдо зная, что конечную не проспать, кондуктор обязательно разбудит, а день был чересчур длинный и ещё более бессмысленный…

Вот только человек не подумал, что взгляды скользят мимо; что телефон молчит уже неделю, ведь даже рекламщики не вспоминают его номер; что бывшие коллеги мигом забыли, приятели растворились, а родственников нет давным-давно. Что ни одна живая душа в мире не смогла бы сейчас с уверенностью ответить на вопрос: а где он? А что с ним? А кому он нужен?

Кто заметит в вагоне невидимку?

– …конечная. Трамвай идёт в парк, просьба покинуть вагон, – прохрипел динамик, и седая тётка-кондуктор подняла взгляд от вязания.

Вагон был пуст.

…Проснулся человек от толчка в плечо, даже сквозь сон ясно помня, что первым делом надо перед кондуктором вежливо извиниться, ещё раньше, чем она откроет рот, чтобы начать ругаться… но кондуктора не было – вместо той тётки перед креслом стоял мальчишка, бледный взъерошенный воронёнок. И черты его лица смазывались и складывались в другое лицо, знакомое до фантомной боли.

И никак иначе его не назовёшь, только одним-единственным именем, пропахшим лекарствами и танковой солярой:

– Димка?!

Мальчишка отпрянул, сверкнув нечеловечески-синими глазищами, и поспешно натянул серый капюшон, похожий на мордочку ушастого игрушечного ежа.

Человек понял, что невидимкой быть перестал, и поднялся на ноги.

Трамвай стоял, но это был не тот трамвай.

И не тот город.

И, конечно, не тот… конечно, не Димка.

Глава 0. Мёртвый город

Янка ненавидит подступающую пятнадцатую зиму. Ненавидит заранее, яростно и безнадёжно.

Зима отвечает тем же – и побеждает с разгромным счётом.

Янка не носит шапок, презирает перчатки и до снега не вылезает из кедов на тёплый носок. Тёмные кудри прячутся под капюшоном толстовки, а руки – глубоко в карманах. Янка замазывает чёрным маркером названия зимних месяцев в настенном календаре, а будь её воля – так просто вырвала бы и выкинула. Из календаря и из жизни.

Как и сегодняшний разговор.

Шуршит под черепом несуществующий голос из ещё недавно любимой игры:

«Двигатель повреждён. Движение невозможно… невозможно… невозмож-ш-шно…»

Вспыхивают красным воображаемые иконки… Но всё-таки Янка движется, шаг за шагом, на автопилоте, от метро, к ларьку за традиционным субботним хот-догом, делая вид, что мир не рухнул и не разбился, что не мутит её от острых ароматов сосисок и кетчупа, танков вообще не мутит, они большие, железные и по ту сторону экрана, а Янке хочется сейчас быть таким танком…

С толстой-толстой холодной бронёй.

У ларька засела в засаде знакомая чёрно-белая дворняжка с голодными глазами – вдруг перепадёт?.. Сосиска под её взглядом встаёт поперёк горла. Янка присаживается на корточки и протягивает собаке хот-дог:

– Ну, бери, попрошайка. Ты тоже никому не нужна, да?

А голос всё-таки сорвался.

«Нет, ты ответь! Я правда тебе не нужна?!» – «Ну что ты, как маленькая, заладила: нужна, не нужна… А если скажу, что не нужна?»

И вот что на такое ответить?..

Янка не знает – и тогда не знала, и оставалось в ответ лишь судорожно улыбаться: ничего страшного, я всё понимаю, я сильная. Я танк.

Подбитый прямым попаданием…

Надоело!

Янка вскочила на ноги, пугая дворняжку, и кинулась прочь, мимо козырька остановки, через дорогу.

«Не нужна, не нуж-шна… – голос внутри шипит змеёй, изворачиваясь в кольцо. – Никому, никому! Маме не нужна, Вику не нужна… И папе ты была не нужна, не нужна, не нуж-ш-шна!»

Нырнув в парковые ворота, Янка пронеслась мимо вычурных фонарей «под старину», мимо скамеек, лысых кустов, смутных отражений в лужах, мимо, мимо, прочь… Холодно. Зима вдруг подступила вплотную, дохнула по ногам первым снегом, луна прыгнула перед глазами и скрылась за плотной, словно вырезанной из войлока тучей.

Выключенный телефон в кармане жёг ладонь и напоминал: «Не нужна, не нужна!» – и это неподъёмный, отлитый из свинца факт.

«У меня разбилось сердце», – подумала Янка, перескакивая воткнутый в конце дорожки бетонный блок, и в тот же миг что-то с хрустом тонкого ноябрьского льда треснуло в груди. От резанувшей боли перехватило дыхание.

Равновесие удержать не получилось. Ещё мгновенье назад сердце как бешеное – тумс-тумс-тумс – стучало в ушах, ноги несли, а вот уже Янка летит вниз…

…в груди дрожит, дробится осколками боль…

…ни стука, ни толчка бестолкового пульса…

…ни силы удержаться на ногах, ни…

Это случилось быстрее, чем Янка успела выдохнуть испуганное «Мамочки!»

Мгновение света. Янка

ВСПЫШКА.

Боль, чувство падения, и это всё длится, длится, во времени, в пространстве, в бесконечности – и вдруг вспышка перед глазами, жар в груди, свет заливает всё, и хотя он совсем не слепит – почему-то ничего не видно.

Бесконечность свернулась в круг и вспыхнула в нём перечёркнутой петлёй. И по одну сторону сияющей границы боль и падение, а по другую – свет, жар и покой.

На какой стороне ты?..

Время замерло, то ли на вечность, то ли на секунду, а потом снова потекло вперёд.

Удар – не об асфальт, раньше, о что-то мягкое. Вспышка свернулась в жёлтый блик, спрятанный в чужой руке, и в глаза хлынула темнота. Чья-то ладонь вжималась Янке в грудь, в том месте, где мгновенье назад боль раздирала всё в клочья.

Сердце колотилось заполошной птицей, а боль… боль растворилась без следа.

Мир подгружался неохотно, нещадно тормозя, – отдельными толчками, штрихами, пикселями: вот вторая ладонь поймала Янку за плечо, вот чужая нога под коленом, а другая поодаль упёрлась босой пяткой в асфальт… Вскоре нашлись и лохматая темноволосая макушка, и остальные части тела, а потом незнакомец поднял голову и оказался мальчишкой.

И Янке почудилось, что даже сквозь толстовку чувствует на груди жар от его ладони.

– Эй! – Янка отшатнулась от наглеца… и боль вернулась. Она обрушилась на Янку, выбивая дыхание, заметалась эхом непрозвучавшего крика в голове.

Мальчишка подскочил прежде, чем Янка успела сложиться пополам, толкнул в грудь, а потом неведомо как успел оказаться сзади, подхватить и даже заботливо помочь усесться на тот самый бетонный блок.

Какое-то время Янку занимало только то, что в груди царит уже не боль, а жар, а потом мир снова загрузился, выплыл из небытия.

Было холодно. Стыло, даже не по-октябрьски, а так, будто уже завтра снег ляжет на землю колючими пышными хлопьями. Сердце неровно стучалось в рёбра. Глаза смотрели. Руки-ноги слушались, вот только коленки позорно дрожали.

Значки на воображаемом экране нехотя окрашивались в зелёный цвет: шкала жизни, двигатель, боеукладка… гусеницы, приборы, рация… Экипаж цел, танк цел, танк движется?