Страница 41 из 68
На юге чужак — обычно марселец.
Марсель — это провансальский Париж.
Моды, газеты, новости, радости и удобства жизни — все это пожалует сюда из Марселя, и всему, что придет из Марселя, говорят "добро пожаловать".
Николя Бютен, переехав в Ла Бом, сразу сказал:
— Я из Марселя.
И больше вопросов ему не задавали.
Потом он посетил в окрестностях нескольких господ фермеров, пару-тройку деревенских буржуа, приходского кюре и протестантского пастора — видно, что человек хочет со всеми жить ладно.
По воскресеньям Николя Бютен надевал коричневую бархатную куртку. То ли сеньор, то ли голодранец — и всем он нравился.
Похоже было, что у него водятся деньжата — верно, скопил на морской службе. Еще у него была жена, хороша собой и, кажется, гостеприимна, а еще он с первых же дней начал у себя в хозяйстве все налаживать заново, так что все кругом на него работали: виноградари стригли лозу, кровельщики чинили крышу, каменщики перекладывали стены, столяры ладили новую мебель.
Больше в Провансе ничего и не нужно, чтобы все кругом начали на тебя молиться.
Только один рабочий был не из этих мест.
В Мирабо не оказалось маляров. Николя Бютен привел маляра из Марселя, который как раз закончил красить замок в Маноске.
Сам Николя Бютен его раньше не знал: с этим маляром его свел мэр Мирабо, плотник по ремеслу. Маляр оказался веселый, компанейский; закончив дневную работу, он ужинал вместе с Николя и его женой, курил трубочку, потом вел Николя в деревенское кафе и так понравился мужу, что жена его сильно невзлюбила.
Был он, надо сказать, уже не первой молодости, волосы его уже начали седеть, бороды он не носил, а одевался не без прихотливости.
Звали его Рабурден.
Этот Рабурден принялся заново красить весь дом, внутри и снаружи, причем помощников у него не было.
Он работал уже полтора месяца, и конца работе не было видно.
Несколько раз госпожа Бютен говорила мужу:
— Ох, водит нас за нос твой Рабурден!
— Что ж он, по-твоему, медленно работает?
— Да он вообще не работает.
— Ну и ладно, — отвечал отставной капитан. — Зато мне компания.
По воскресеньям Рабурден ходил по окрестным деревням, останавливался в каждом кабачке, возвращался немного навеселе и, к великому возмущению госпожи Бютен, начинал тыкать ее мужу.
Но на другой день он опять принимался за работу, и Николя не обращал внимания на его причуды. Если кто и жаловался, так только сам Рабурден, который ходил с Николя в Мирабо.
Симон, отойдя в сторонку, пока капитан здоровался со свояченицей, вполглаза посматривал на Рабурдена.
"Где же я, черт побери, мог видеть эту рожу?" — думал он.
Но Рабурден на него смотрел так равнодушно, как будто видел в первый раз.
Симон продолжал размышлять:
"Когда я видел его — не помню. Но когда-то я его перевозил, уж это верно".
Николя вошел в трактир об руку со свояченицей.
— Что ж, господин Бютен, — сказал Симон, — тележка у вас есть, вещички вы туда положите — я вам больше, значит, не нужен.
— Ты что, назад идти собрался?
— Ну да.
— Нет-нет! — возразил Николя Бютен. — Иди с нами в Ла Бом, повечеряешь с нами.
— Премного благодарен, да только…
— Ладно, ладно, приятель! — сказал капитан. — Знаю я твои "только". Скажешь теперь, что у тебя паром.
— Так и скажу, сударь.
— Ты, значит, и отлучиться не можешь?
— Не могу.
— А я скажу, у тебя теперь до кареты на низ работы не будет, а карета раньше полуночи не пройдет. Пошли к нам!
Симон никогда не отказывался от случая хорошо поесть и немножко развлечься. Жизнь в одиночестве у него была невеселая, а сейчас и вовсе нехорошо на душе.
И кроме всего прочего, им овладело странное любопытство: страшно хотелось вспомнить, где же он раньше видел Рабурдена.
— Так идешь? — спросил Николя Бютен.
— Пойду, коли вам угодно, — ответил Симон.
От Мирабо до Ла Бома расстояние не больше четверти лье.
Выпили еще немножко вина и решили так: Николя с женщинами и ребенком сядут в тележку, а Симон с Рабурденом пойдут пешком.
И Симон пошел, думая про себя: "Надо, надо вспомнить, где я видал этого типа!"
Рабурден носил серую блузу, всю заляпанную краской и олифой, и суконный картуз набекрень.
Он курил короткую трубочку, поглядывал на девушек, посвистывал и, видно, в ус себе не дул.
Симон шел и все так же внимательно глядел на него.
Когда они отошли от деревни, он спросил:
— А мы, приятель, вроде как уже встречались?
— Да вряд ли, — ответил Рабурден.
— А вы припомните…
— У меня на лица память, поверьте, хорошая. Непохоже, чтобы я вас когда-то видел.
— Но сами вы из Марселя?
— Да.
— Стало быть, на моем пароме переправлялись.
— Было дело, только я спал в карете, ничего не помню. А когда проснулся, мне сказали, что Дюрансу уже час с лишним как переехали.
— И раньше здесь, значит, не бывали?
— Не бывал. Я ехал в Маноск, там все лето и работал.
Неожиданно Симону на ум пришло одно давнее воспоминание.
— А странно! — воскликнул он. — Может, то были и не вы, только больно на него похожи.
— На кого?
— Да один человек тут с полгода назад как-то ночью переезжал у меня на пароме.
— Ну и что? — беспечно спросил Рабурден.
— Один торговец бродячий — коробейник.
— Неплохая работа, — кивнул маляр.
— Только у него борода большая была, — продолжал Симон.
— Тогда точно не я. Я бороды никогда не носил: жарко очень.
И Рабурден зашагал дальше, руки в карманах.
Так они и пришли в Ла Бом.
Николя был там на добрых четверть часа раньше.
Молодая вдова пошла устраиваться у себя в комнате, мадам Бютен распоряжалась ужином, и весь домик, освещенный золотистыми лучами заходящего солнца, имел праздничный вид.
Симон с Рабурденом вошли в столовую, выходившую прямо в сад.
"Вот честное слово, — думал паромщик, — дал бы сейчас две монеты по сто су, чтобы здесь теперь оказался Стрелец. Я того коробейника узнаю, и он наверняка бы тоже узнал".
И Симон сел за стол, как ни в чем не бывало, но решил, что будет зорко смотреть за маляром.
Принимая такое решение, Симон повиновался какому-то упорному, неясному предчувствию. Он невольно вспоминал бедного барона Анри де Венаска, томившегося в тюрьме под гнетом ужасного обвинения.
IV
Сестру мадам Бютен звали мамзель Борель.
Почему "мамзель", если она была замужем и овдовела?
В Провансе тридцать лет тому назад "мадам" называли только дворянок и жен богатых буржуа.
А "мамзель" по-провансальски звучит "мизе".
Так ее и звали в Сен-Максимене: мизе Борель.
Сестру же ее называли: мизе Бютен.
На берегах Дюрансы этот обычай не соблюдался, к тому же Николя Бютен объявил себя капитаном дальнего плавания, а потому и жена его сподобилась титула "мадам".
Так вот: мизе Борель — хорошенькая вдовушка, бодро переносившая свое вдовство, и паромщик Симон, оба, усевшись за стол, стали с двух сторон наблюдать за Рабур-деном.
По словам, вырвавшимся у сестры, мизе Борель пришла к мысли, что счастье ее небезоблачно, и одно из этих облаков имеет вид пожилого маляра.
В Ла Боме этот человек явно был как свой.
Он сидел за столом не как работник, а как равный, как друг.
Иногда он даже имел фамильярность говорить Николя Бютену "ты".
В эти моменты мадам Бютен (ее звали Алиса) вся багровела от гнева, но муж ее не обращал на это никакого внимания, хотя и сам иногда на слова Рабурдена отвечал нервным движением или сердитым взглядом.
Мизе Борель была женщина умная. Не провели они за столом и пятнадцати минут, как она пришла к такому выводу:
"Этот человек здесь не просто так. Ни за что не поверю, что они с Николя раньше друг друга не знали. Между ними есть какая-то загадочная связь, какой-то секрет, память о каком-то темном прошлом. Сестренка моя неопытная еще, не понимает, а я неделю здесь проживу — и все узнаю".