Страница 64 из 73
Перед Сашкой оказалась на столе огромная, как поле, тарелка. Поднимался пар над озерцами белого соуса, над густыми укропными зарослями.
– Я не могу не поехать. – Сашка судорожно проглотила слюну. – Они не поймут… Особенно мама. Я ведь полгода ее не видела. И то на летних каникулах – я ведь была не совсем… Не в себе, короче. Я соскучилась! Хотя бы на несколько дней!
– На несколько дней… – Плечи Стерха опустились. – Эх, Саша, а я так надеялся вас уговорить!
Теперь он казался сокрушенным и подавленным. Сашка смутилась.
– Я… Я там нужна, понимаете?
– Понимаю… Дело ваше, Сашенька. Но я вам этого не советовал.
Она уехала не сразу. Потянула еще несколько дней, но не потому, что в кассе, как обычно, не было билетов. И не потому, что мама все еще была в роддоме, а Валентин взял отпуск. Сашке важно было убедиться: она, хотя бы внешне, походит на человека. Без перьев и коросты. Без лишних суставов. Она прекрасно понимала правоту Стерха: маме, пережившей роды, не нужна дочь, покрытая чешуей.
Она вышла из общежития, когда только начало темнеть. Протащилась с чемоданом по Сакко и Ванцетти и на автобусной остановке увидела Егора.
Споткнулась и замедлила шаг.
Егор смотрел в сторону. Будто не видел ее. А может, в самом деле не видел; рядом на утоптанном снегу стояла большая спортивная сумка.
Сашка остановилась чуть в стороне. Она сама не знала, чего ей сильнее хочется – чтобы Егор заметил ее или чтобы тут не было никакого Егора.
Подошел автобус. Егор с сумкой вошел через переднюю дверь, Сашка с чемоданом – через заднюю. Прошлась кондукторша, проверяя билеты, щелкая компостером. Автобус тронулся.
Сашка смотрела в окно. Впереди, среди чужих шапок, лысин, капюшонов, светлел коротко стриженный затылок Егора.
Он так и не оглянулся за все время пути.
Автобус пришел на станцию. Сашке повезло: она почти сразу купила очень хороший билет, нижнее место в середине вагона. Открыт был станционный буфет, Сашка взяла два пирожка и теплый чай в пластиковом стаканчике. Села в зале ожидания и через окно увидела, как Егор, по-прежнему не оглядываясь, садится в электричку.
Она заставила себя доесть пирожки. Потом пошла в станционный сортир, мокрый, вонючий, закатала рукав и отодрала с локтя наклейку-рожицу – порядком покоробившуюся, зеленую, как трава.
И утопила в унитазе.
Ночью в поезде Сашке стало плохо. Знобило, тошнило; хватаясь на ходу за поручни, она пробралась в туалет, заперлась, и здесь, в крохотной вонючей комнатушке среди лязга и грохота, у нее прорезались крылья.
Было холодно. Из сточной дыры тянуло морозом. Сашка видела свое отражение одновременно в зеркале – и в темном окне. Видела, как китайская спортивная курточка, бирюзовая с белыми полосками, напрягается на спине, вздувается, пульсируя, как будто у Сашки между лопаток мечется под курткой живое существо. Ей почти не было больно, и тошнота прошла, но что делать дальше, она решительно не знала.
Она сняла куртку. Стянула футболку. На покрытой мурашками спине судорожно подергивались два розовых, едва покрытых пухом крылышка. Поезд несся, как носятся в чистом поле ночные поезда. Под тонким железным полом гремели колеса – совсем рядом. Сашка стояла, голая до пояса, медленно замерзая, глядя, как крылья понемногу успокаиваются, перестают трястись, прижимаются к спине, будто выбирая наиболее удобное положение.
В дверь постучали. Потом постучали еще, решительнее, и голос проводника спросил громко:
– Эй, вы там не умерли? Санитарная зона, я запираю туалет!
– Запирайте, – сказала Сашка.
– Что?!
– Погодите, – она закашлялась. – Я сейчас выйду.
Она торопливо оделась. Несколько маленьких перьев, пестрых, нежных, разлетелись по туалету. Одно опустилось на раковину. Сашка, не думая, смыла его водой.
Вышла, сгорбившись, в полутьму коридора. Проводник поглядел сочувственно:
– Прихватило? Живот?
– Да, – сказала Сашка и пошла к своему месту – очень хорошему, нижнему, не боковому, в середине вагона. Первым делом вытащила из косметички ножницы и остригла ногти – украдкой, чтобы никто не увидел. Обрезки запихала под коврик; поезд подкатил к ночному перрону и встал, кто-то прошел по коридору, протащил чемоданы, кто-то заворочался на верхней полке. Вдоль состава брел рабочий, постукивая железом о железо, будто играя на огромном металлофоне.
Сашка нашла в сумке плеер. Поставила «реабилитационный» диск. И нырнула в абсолютную, умиротворенную тишину.
На вокзале ее встретил Валентин – исхудавший и веселый. При нем был мобильный телефон; Валентин продемонстрировал его Сашке с гордостью:
– Теперь на связи ежесекундно! Все-таки Оля одна дома с ребенком, мало ли что может понадобиться… А ты чего так горбишься? Не сутулься, выпрями спину!
– Я устала, – сказала Сашка невпопад. – Трудная сессия… И в поезде было душно.
– Пар костей не ломит… Я вот ездил в ноябре в командировку… Такой стоял колотун…
Валентин говорил и говорил, волоча Сашкин чемодан к метро. Сашка уже успела отвыкнуть от такого количества людей; на эскалаторе у нее закружилась голова. К счастью, она быстро успела взять себя в руки, и Валентин ничего не заметил.
Крылья никуда не делись.
Это ничего не значит, говорила себе Сашка. И раньше бывало, что «реабилитационный» диск Стерха помогал не сразу. Помнится, однажды вдоль позвоночника у нее выросли шипы, не особенно острые, не очень длинные, костяные. И торчали до вечера, а потом сами втянулись. Наверное, и на этот раз будет то же самое… Одно только плохо: среди массы нормальных людей, переполнявших утреннее метро, Сашка с потными крыльями, прилипшими к спине, чувствовала себя ужасно.
В прихожей их встретил отчаянный плач новорожденного. В дверях комнаты стояла мама в халате, радостная и растерянная одновременно:
– Не спит… Второй час убалтываю… Санечка, наконец-то! Смотри, вот твой брат!
Сашка вытянула шею. На руках у мамы возился, надрываясь от крика, краснолицый младенчик в белоснежном памперсе. Вопил, водя по сторонам бессмысленными голубыми глазенками.
«Свидание» длилось одну секунду: Валентин что-то пробормотал про сквозняки и микробов, мама прикрыла дверь комнаты, Валентин, сунув ноги в тапки, побежал мыть руки, а Сашка осталась стоять в прихожей, прислонившись спиной к входной двери.
Крылья зудели и ныли. Сашка повела плечами, как будто у нее затекла спина, и, упершись носком правой ноги в пятку левой, начала снимать сапоги.
– Почему ты горбишься? Выпрями спину!
Они сидели втроем за кухонным столом. Младенец наконец-то уснул; мама выглядела усталой, Валентин – замотанным. Сашка не снимала толстой вязаной кофты, хотя на кухне было тепло, даже жарко.
– Меня продуло в поезде. Тянет… мышца, наверное.
– Надо растереть мазью, – сказала мама. – Забыла название… эта, на пчелином яде… Валь, у нас есть в аптечке?
– Не надо, – сказала Сашка. – Само пройдет.
– Что-то ты мне не нравишься, – сказала мама. – У тебя нет температуры?
И она приложила ладонь к Сашкиному лбу давно знакомым, естественным жестом:
– Вроде бы нет… Ты вся взмокла. Сними кофту, зачем ты кутаешься?
Крылья, прилипшие к спине, дернулись. Мама, почувствовав неладное, протянула руку к ее плечу – но в этот момент Сашкин брат заверещал как резаный, и мама, отвлекшись, быстро ушла в комнату.
– Первый месяц самый тяжелый, теперь будет полегче, – пробормотал Валентин. – Кстати, учись менять памперсы – скоро пригодится!
Он улыбнулся, дружески, искренне, но Сашка не ответила на его улыбку.
Узор на запотевшей кафельной стенке помнился ей до мельчайших деталей, она знала его с детства – с тех самых пор, когда эту плитку положил мрачноватый усатый мастер. Сделано было добротно, вот уже почти восемь лет плитка держалась, радуя глаз, и Сашка, оказавшись в мире привычных вещей, на секунду растерялась.