Страница 23 из 73
Он смотрит на меня долгим взглядом.
— Вы любите свою работу, детектив Харт?
Этот вопрос застает меня врасплох. Когда-то у меня был простой ответ, но не теперь.
— Я всегда чувствовала потребность помогать людям. Однако это становится чересчур, особенно когда они в реальной беде, и ты не знаешь, сможешь ли ты что-то изменить, как бы сильно ты ни старался.
— Да, — говорит он. — Вот что я чувствую прямо сейчас.
* * *
Прежде чем уйти, я прошу его показать мне шкафчик Кэмерон, который находится всего в одном ряду от того места, где когда-то был мой. Команда Уилла взломала замок и забрала почти все. Остались только ее учебники: Алгебра II, Начало латыни, Всемирная история и потрепанная книга Джейн Эйр в мягкой обложке.
— Мы только начали работать над этим в нашем подразделении, — говорит Стив Гонсалес рядом со мной. Дальше по коридору уборщик ездит на неуклюжей полировальной машине круг за кругом, узоры позади него похожи на стеклянные, бессвязные глаза быка. — Такие девушки, как Кэмерон, любят Джейн.
— Я тоже, — говорю я, чувствуя ток связи. — У Джейн есть все основания чувствовать себя жертвой, но это не так. Она тихая, замкнутая, но наверняка боец.
Я беру книгу в мягкой обложке, чтобы взять с собой, а затем отодвигаю стопку книг в сторону. В правом нижнем углу задней части шкафчика, там, где только Кэмерон может это легко увидеть, она приклеила открытку со стихотворением Райнера Марии Рильке, все стихотворение строка за строкой написано ее уверенным, аккуратным почерком.
Я в мире совсем одинок, но все ж не совсем,
не весьма,
чтобы каждый мне час был, как Бог.
Я в мире и мал, и ничтожен, но все ж не совсем,
не весьма,
чтобы лечь Твоим промыслом, Боже,
во мглу ума.
Вольно мне быть вольным, я Воле позволю
деяньем стать без помех:
когда же и время замрет, беременное ожиданьем,
быть хочу среди тех,
кто тайн Твоих господин,
или — один.
Хочу быть подобьем Твоим, во весь рост тебя несть,
о, дай не ослепнуть — от вечности глаз не отвесть,
образ Твой удержать, не сгибаясь, не падая.
Весна среди сада я.
И мне не склониться вовеки.
Ибо там я не с Богом, где я согбен.
Я хочу, чтобы тлен
не коснулся ума. Я ведь образ, я — некий
лик, я пишу на стене,
крупно, медленно, как во сне,
слово, что я постиг
в ежедневной земной
жажде, мать улыбается мне,
это парусник, бриг,
он пронесся со мной
через вихрь, через смерть, через крик.
(Перевод А. Прокопьева)
— 23-
В «Паттерсоне», пока я жду Уилла, я просматриваю «Джейн Эйр», чувствуя себя почему-то неловко, как будто я заглядываю в дневник Кэмерон или вторгаюсь на священную территорию. Книги могут быть невероятно личными для людей, даже священными. Эта, кажется, для нее, потертая, мягкая, с загнутыми уголками, полная подчеркнутых отрывков и карандашных пометок — закодированная карта ее души. У меня также есть открытка со стихотворением Рильке, и я переписываю его в свой блокнот, обводя фразы, которые кажутся значимыми. Я слишком одинок в этом мире… что-то приближается… те, кто знает тайные вещи.…
Стихотворение должно быть значительным, иначе она не стала бы тратить время на то, чтобы написать его от руки, не говоря уже о том, чтобы сохранить его. На самом деле, я предполагала, что она узнавала себя во всем этом, что каждое слово, казалось, указывало, как горящая стрела, на то, кем она была внутри, и что она несла.
То, что я сказала Уиллу ранее о том, что не могу представить, чтобы Кэмерон подавляла воспоминания о своем жестоком обращении, было ложью. На самом деле, это обычная реакция, даже эндемичная. Переживание насилия часто бывает настолько ошеломляющим и уничтожающим, особенно для детей, что единственный способ пережить это для жертв — покинуть свои тела. Не борьба или бегство, а полная диссоциация. Если насильник оказывается опекуном, кем-то, кто должен быть в безопасности и любить, опыт отключения может быть еще более драматичным и далеко идущим. То, что нам невыносимо знать или чувствовать, мы часто находим способ скрыть от самих себя, и хорошо скрываем.
В каком бы возрасте ни была Кэмерон, когда произошло насилие, однократное или многократное, ее разум, вероятно, вмешался, чтобы защитить ее. Это был не ее выбор, а что-то более близкое к основному животному инстинкту, единственный способ выбраться из того, что слишком ужасно, чтобы назвать или почувствовать. Возможно, она ничего из этого не помнила, пока визит в бесплатную клинику, случайность, не вызвал это из темноты.
Я едва могу вынести мысль о том, что Кэмерон, должно быть, чувствовала в тот день, лежа плашмя на смотровом столе, уже скомпрометированная и уязвимая, ее ноги в металлических стременах, в то время как практикующая медсестра надела латексные перчатки, не подозревая, что она собиралась взорвать тайную боль на всю жизнь. История, которую проглотила память Кэмерон, но не ее тело. Все это было прямо там, внутри нее, записано в рубцовой ткани.
Даже если бы воспоминания Кэмерон не были вытеснены на поверхность таким образом, ущерб тлел годами и, без сомнения, нашел другие способы вырваться наружу в чувстве стыда или безнадежности, бессознательно привлекая ее к людям и ситуациям, которые повторяют или приближают первоначальную боль. Я видела это снова и снова, как история человека, пережившего травму, находит способ рассказать ее, а не наоборот.
Мне больно за нее, за эту девушку, которую я никогда не встречала, но знаю. Она пережила насилие, предательство и ужас, кражу ее души. Она пережила окуривание, скрытый стыд и молчание, а также годы вынужденной амнезии. Но сможет ли она пережить то, что происходит сейчас, внутри и снаружи? Сможет ли она пережить это воспоминание?
* * *
Чувствуя себя подавленной, я отодвигаю книгу и стихотворение подальше от себя на барную стойку и заказываю быструю порцию виски. В ту же секунду, как он исчез, я толкаю свой стакан вперед, подавая сигнал еще на один.
Барменша смотрит на меня; ее сведенные брови взлетают вверх.
— Вы за рулем?
— Я в порядке.
— Вот что я вам скажу. Вы отдадите ключи от своей машины и можете забрать всю чертову бутылку.
Внезапно я начинаю раздражаться.
— Просто налейте напиток, хорошо? Почему вас это волнует?
Она смотрит на меня сверху вниз.
— Потому что кто-то должно.
Под ее невозмутимым тоном я вижу законное беспокойство, но я не просила об этом. На долю секунды я испытываю желание швырнуть свою пустую рюмку в зеркало позади нее, просто чтобы сделать это, чтобы что-нибудь разбилось. Вместо этого я делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю.
— Сколько вам лет?
— Что? — Она фыркает. — Сто с лишним дней. Как насчет вас?
— Тридцать пять. Тридцать пять и сто с лишним дней.
— Теперь мы друзья? — Ее зубы обнажаются, когда она улыбается, но я чувствую, что она пытается понять, что я задумала и чего от нее хочу. Это просто следующий напиток или что-то большее? — В декабре мне исполнится сорок.
— Вы давно в этом городе?
Она кивает.
— Вы были здесь, когда убили Дженни Форд?
— Я ходила с ней в школу. Она была на несколько лет моложе. Я много думала о ней в последнее время.
— Из-за Кэмерон Кертис? Я тоже.
Она все еще держит бутылку. Я вижу, как ее разум разгадывает загадку нашего разговора. Обо мне.
— Ты была в средней школе Мендосино? Ты выглядишь знакомо.
— Ты бы закончил школу еще до того, как я стала первоклассницей. Это было очень давно. — Я вытаскиваю из кармана двадцатку и бросаю ее на стойку. — Я Анна. Прости, что была такой тварью.