Страница 10 из 16
– Но тогда получается, что хорошим тоже никого нельзя считать? Ведь ещё не известно.
– Ну в этом уже не так страшно ошибиться. Нет греха в том, чтобы считать человека лучше, чем он есть. Вообще, хорошим мы очень условно считаем человека, в котором добро явно преобладает, хотя лучше бы это было проверено опытом десятилетий или очень тяжёлыми испытаниями. Не сомневаюсь, что во многих людях царства добро по-прежнему торжествует, просто на улицах такие люди не бросаются в глаза, а дикая разнузданность сразу привлекает к себе внимание. И, может быть, на этой улице нет людей хуже нас, потому что грех осуждения куда тяжелее тех примитивных грехов, торжество которых мы видим вокруг себя. Давай-ка с завтрашнего дня не пропускать ни одной литургии. Бога потеряем, так и себя не найдём.
– А пошли в храм прямо сейчас.
– Хорошая мысль. Тут уже больше не на что смотреть.
В храме всё было не так, как раньше. Ни одного умильно-блаженного лица, какие раньше преобладали. После литургии люди не расходились, потому что храм теперь многим казался новым ковчегом, а лица вокруг теперь были такие, какие могли быть в начале потопа. Кто-то, стоя на коленях, молился перед иконой, а в глазах читалась такая горячая мольба, для которой никогда не было повода в прежнем царстве. Кто-то стоял в тёмном углу, опустив глаза, и было понятно, что этот человек тоже напряжённо молится, о прощении ли грехов, об избавлении ли от бед, в любом случае душа его сейчас была устремлена к Богу. Кто-то сидел на скамейке и плакал навзрыд, видимо, не в силах справится с постигшим горем, может быть сейчас и не обращаясь к Богу ни с какими словами, а просто молча надеясь, что Отец Небесный утешит. Мимо них прошёл диакон, лицо его было торжественным и строгим, как у человека, который дождался того момента, которого ждал всю жизнь. Лица мальчиков-алтарников, которые стояли рядом с солеей и о чём-то перешёптывались, были раскрасневшимися и на удивление воодушевлёнными, как будто они прямо сейчас готовились умереть за Христа. На многих лицах читалась растерянность, во многих жестах чувствовалась неловкость неуверенных в себе людей, как будто эти люди, все до единого посещавшие храм с детства, теперь впервые пришли в него по-настоящему и не очень понимают, как здесь надо себя держать. И вся эта людская масса, несмотря на свою крайнюю разнородность, дышала искренней устремлённостью к Богу. Теперь они пришли в храм не потому что так принято, не ради исполнения привычного ритуала, и не сила традиции их сюда привела, а сила самого Бога, которую они, может быть, впервые по-настоящему почувствовали, и на которую теперь горячо надеялись, потому что вдруг стало больше не на что надеяться, и это стало для них благом, хотя это благо пришло в обличии беды.
Ариэль сразу пошёл на правую сторону храма, Иоланда – на левую, они тоже молились, даже не зная, сколько времени прошло. Когда они вышли из храма, долго шли молча, потом Ариэль спросил:
– Как думаешь, эти люди – хорошие?
– Мне кажется, они – святые, – заворожено прошептала Иоланда.
– Может быть. Хотя и не обязательно. В любом случае – это Божьи люди. Вот так, во время общей беды, и отделяется пшеница от сорняков. Одни в храмах молятся Богу, а другие на улицах бьют друг друга палками. Ради этого выбора, ради самоопределения и необходимо всё, что с нами происходит. Впрочем, мы ещё только на пороге беды, самое страшное – впереди. Кто-то из этих людей ещё поменяется местами, а может и не по разу. Хотя, я вот сейчас слушаю самого себя, и мне становится по-настоящему страшно. Как будто я парю над землёй и оцениваю качество людишек – некоторые из них меня радуют, а некоторые – не очень. Ну, может быть, я понимаю больше других, но, видит Бог, я не считаю себя человеком, настолько утвердившимся в добродетели, что моей душе уже ничего не угрожает. Если бы ты видела, в какое чудовище я не раз превращался во внешнем мире, и неизвестно ещё, в какое чудовище я могу превратиться здесь.
Иоланда внимательно посмотрела на мужа и молча кивнула. Она поняла, что он сейчас борется со своей гордыней и вовсе не нуждается в том, чтобы ему рассказывали какой он хороший.
Глава IV, в которой начинается война
Однажды, гуляя по городу, они увидели зрелище, какого раньше никто из подданных царства пресвитера и представить себе не мог. По улице шла толпа рыцарей. Именно толпа, потому что никто не решился бы назвать это сборище отрядом. Они были в рваных плащах, грязные, нечёсаные, с безумными глазами. Иные – без оружия, другие, напротив, вооружённые до зубов, кто-то из них сильно хромал, кто-то просто едва держался на ногах, а некоторые шли уверенной разболтанной походочкой человека, который ищет драки. Глаза их были безумны тоже очень по-разному: иные просто пусты, как у живых мертвецов, иные полыхали ненавистью ко всему на свете, а у некоторых были холодные глаза хищников, которые выбирают жертву.
Ариэль сразу понял, что эта толпа готова на всё, кроме одного – приказы они исполнять не будут. Для того, чтобы привести в чувство этих людей, потребовался бы дисциплинированный отряд рыцарей, как минимум равной с ними численности, а рыцарей, кроме этих оборванцев, в столице не было, так что Бибрик вскоре окажется перевёрнут вверх дном, да так, как это никогда не смогли бы сделать пьяные пролетарии.
Ариэль подошёл к одному из рыцарей, который шёл чуть поодаль от других развязной походкой, с наглой ухмылочкой поглядывая вокруг, и без затей спросил:
– Здравствуй, брат. Вина хочешь?
– А чё, тут проблемы с вином, а у тебя есть? – усмехнулся небритый оборванец.
– Именно так. Вам теперь тут ни один лавочник вина не нальёт.
– Так у меня, вроде, меч на поясе.
– Редкий меч устоит против десяти дубовых палок. Да и зачем тебе проблемы?
– А ты чё такой добрый?
– Я просто хитрый. Хочу у тебя всё выведать, а за это напою.
– Ну пошли, – расхохотался бывший рыцарь.
Ариэль привёл бывшего в трактир, где его хорошо знали, отправил Иоланду посидеть с женой хозяина и попросил кувшин вина. Только они расположились за столиком, как в дверь тут же сунулись ещё двое бывших рыцарей.
– Занято!!! – заорал Ариэль так свирепо, что нежеланные посетители, не ожидавшие такого отпора, тут же ретировались. Ариэль сразу закрыл дверь на дубовый засов.
– А ты крутой, братан, – восхищённо усмехнулся бывший.
– Иначе никак, – хищно улыбнулся Ариэль. – Рассказывай, что за война? Где, с кем?
– Так вы тут чё, не знаете ничего? Мы от вас помощи ждали, а вы тут всё ещё цветочками любуетесь?
– Никто в столице ничего не знает о войне. Я в отпуске, меня никто не вызывал.
– Ну, дела… Магистр-то наш какая гнида… Мы к нему столько гонцов послали, а ни ответа, ни привета. Выходит, что магистр нас предал?
– Да ты выпей, брат. Разберёмся с магистром. А пока давай рассказывай.
– Так мусульмане напали, – лениво выдавил из себя бывший. – Эти, которые внешние. А наши внутренние мусульмане их поддержали. Вот подлецы… Мы им всё дали, а они нас предали. Ну и началась мясорубка. Мы-то сначала хорохорились, щас отпор дадим. За три дня. Типа подвиги будем совершать и все проблемы порешаем. Юнцы так в бой рвались… А ты бы посмотрел, как эти юнцы рыдали через день. Сразу к мамочкам захотели. Мусульмане дерутся, как звери, а наши бегут, сверкая пятками.
– И вы сверкали пятками до самого Бибрика…
– Ага, – бывший дико расхохотался. – Мы, это, как теперь говорят… вспомнил – дезертиры. Раньше и слова такого не знали. А теперь много новых слов, – бывший опять истерично расхохотался.
– То есть вы – предатели? – холодно полюбопытствовал Ариэль.
– Я тя умоляю… Все предали всех, а я должен подставлять голову под сарацинские сабли? Чего ради?
– Когда вы драпанули, кто-то ещё сопротивлялся?
– Ну есть такие дураки, которым жить расхотелось. Но я-то не дурак. Служить-то некому. Пресвитера нет, канцлера нет, магистр – подлец.