Мертвый сезон

– Зачем? – растерянно спросил Семирядный.

– Откуда я знаю? Скажи, например, что она выиграла главный приз в лотерее подписчиков и должна немедленно, сию минуту, за ним явиться. Главное, не давай ей удивляться и задавать вопросы.

– Да нет у нас никакой лотереи!

– Ну и зря. Все равно, когда она придет – а она придет, я ее знаю, даже если в глаза не видала твоей газетенки, – вручишь ей приз. Вот, – Глеб бросил на стол две стодолларовые бумажки, – скажешь, что это на ремонт двери. Есть у меня подозрение, что дверь ей вышибут через пять минут после ее ухода. Да не вздумай себе забрать, я проверю! Говори естественно, ее телефон наверняка прослушивается. И постарайся как-нибудь невзначай ввернуть, что виделся со мной... О! Скажи так: ваш племянник – ну, такой рыжеусый блондин – оформил подписку на ваше имя, и вы выиграли приз. Она поймет, что к чему. Надеюсь, – добавил он и, сняв трубку, набрал номер домашнего телефона Розы Соломоновны. – Валяй! – сказал он, услышав в трубке длинные гудки.

Семирядный бросил на него беспомощный, растерянный взгляд и взял трубку. Ему ответили; он сказал все, что ему было велено, и голос его звучал вполне естественно и даже непринужденно. Даже с того места, где стоял Глеб, были слышны раздававшиеся в трубке восторженные восклицания Розы Соломоновны. И хотя Глеб ни разу не видел у нее в квартире ни одного номера "Берегового курьера", старуха ничем не выдала удивления, которое должна была испытать, узнав, что победила в конкурсе подписчиков. "Бабка – золото, – снова подумал Глеб. – Штирлиц в юбке, да и только!"

– Она даже не удивилась, – сказал Семирядный, кладя трубку.

– Она умная женщина, – ответил Глеб, – не тебе чета.

Он повернулся к главному редактору спиной и вышел, не потрудившись снова отключить телефон: в этом не было никакой нужды. Спускаясь по лестнице, он радовался тому, что так хорошо все придумал насчет Розы Соломоновны, а потом выбросил старуху из головы: сейчас у него были другие, более насущные заботы.

– Видит бог, я этого не хотел, – сказал он вслух, запуская двигатель машины.

Синица чувствовал себя выжатым как лимон, и не было ничего удивительного в том, что, увидев справа от дороги палатку, где торговали разливным пивом, он остановил машину. Старенький движок заглох, издав напоследок звук, подозрительно напоминавший последний вздох умирающего. Синица не обратил на это внимания: он привык. Его машина грозила развалиться уже лет пять и все никак не разваливалась; запирая заедающий замок и бредя к пивному оазису через выжженный солнцем газон, майор меланхолично думал о неумолимо надвигавшемся техосмотре и прикидывал, во что это ему обойдется на этот раз.

Он потребовал бокал светлого пива, выгреб из кармана горсть мелочи и расплатился. Пиво ему подали в поллитровом пластиковом стакане, скользком от выступившей на нем испарины. Стакан немедленно прогнулся и сделал попытку выскользнуть из сжимавших его пальцев; Синица негромко ругнулся и поспешно поставил его на высокий круглый столик под полосатым зонтом, с острой ностальгией вспоминая времена, когда пиво подавали в стеклянных кружках с удобными ручками. Тогда эти кружки казались привычными и успели порядком поднадоесть, и лишь теперь Синица понял, что на самом деле у них была очень красивая форма и пить из них было не в пример приятнее, чем из этих вот пластиковых штуковин. Синица понимал, что такая посуда гигиеничнее, но ничего не мог с собой поделать: одноразовые тарелки и стаканы неизменно наводили его на мысль о презервативах.

Всю последнюю неделю Синица был занят, как однорукий расклейщик афиш. Ему пришлось побегать по городу, хотя работать в одиночку, без оглядки на коллег и прокуратуру, оказалось намного проще. Никто не требовал от него улик и доказательств, и майор мог спокойно продвигаться вперед, полагаясь не столько на оставленные ловким преступником следы, сколько на собственные умозаключения.

Достаточно было поговорить с художниками на набережной, чтобы убедиться: гостиничный буян, лесопромышленник из Москвы Федор Мочалов и таинственный москвич, с которым Гамлет Саакян намеревался потолковать незадолго до своей смерти, – одно и то же лицо. История гибели Саакяна теперь была ясна ему во всех подробностях; кроме того, у майора появились кое-какие догадки, что в действительности произошло в развалинах старого маяка. Впрочем, последнее не имело большого значения: это был просто второстепенный эпизод дела, в результате которого к тому же город лишился нескольких отпетых бандитов. Да, лесопромышленник Мочалов чистил город, как лесную делянку; если бы кто-нибудь спросил у Синицы, тот ответил бы, что москвичу надо поставить прижизненный памятник на центральной площади. Один только Хачатрян чего стоил! Но, высказывая это мнение, которым, увы, никто не интересовался, Синица непременно добавил бы, что памятник памятником, а не миновать москвичу решетки и лесоповала не для отвода глаз, а по-настоящему – в натуре, так сказать.

Идя по едва различимому следу москвича, Синица убеждался: он имеет дело не с тупым наемником, не с быком, посланным столичной братвой, чтобы разобраться с зарвавшимися местными воротилами, а с настоящим мастером – если угодно, художником своего дела. Профессионализм всегда вызывал у Синицы уважение – еще бы, ведь ему так редко доводилось с ним сталкиваться! Но в данном случае Синица предпочел бы иметь дело с кем-нибудь попроще. На худой конец, его бы устроило, если бы этот Федор Мочалов хотя бы не так метко стрелял. А стрелял этот парень так, что не отличавшегося завидными результатами в стрельбе Синицу временами брала черная зависть: пули москвича ложились точно в цель, как будто он не посылал их с приличного расстояния, а клал на место рукой. Поэтому встретиться с противником один на один майор вовсе не стремился: результат такой встречи был вполне предсказуем, а на тот свет Синица не торопился.

Последняя мысль раздваивалась, как тропинка в лесу. Нет, не как в лесу, а как в чистом поле, где, остановившись у развилки, можно издали увидеть, куда приведет тебя каждое из двух ответвлений. Налево пойдешь – коня потеряешь, направо пойдешь – буйну головушку сложишь...

В данный момент Синица как раз стоял на такой развилке. Он и машину-то остановил вовсе не потому, что ему так уж приспичило выпить пивка; по правде говоря, майору нужен был тайм-аут, чтобы решить, как быть дальше.

Он нашел москвича, отыскал его логово. Приезжий киллер все еще оставался в городе, и Синицу это нисколечко не удивило: он даже мог предположить, кто еще числится в списке намеченных жертв. Недаром же господин мэр внезапно занемог и исчез из города в неизвестном направлении, и недаром, ох недаром Скрябин с такой энергией рыл носом землю, стремясь отыскать удачливого стрелка! Пока продолжались поиски, Синица об этом не думал, а если и вспоминал, то между делом, вскользь: то была проблема, решение которой можно было отложить на потом. Но вот это "потом" наступило; пришло время идти на доклад к Скрябину, и теперь неприятный вопрос "а что дальше?" встал перед майором в полный рост.

Доказать участие Мочалова хотя бы в одном из эпизодов не представлялось возможным – этот человек работал чисто, и прижать его было нечем. Значит, ни суда, ни следствия не будет. Спасая свою шкуру, Скрябин сделает все возможное и невозможное, чтобы москвич погиб при задержании. А уж о Синице и говорить нечего: чересчур осведомленный майор, надо полагать, станет последней жертвой московского стрелка.

Майор так ничего и не успел придумать. За спиной у него взвизгнули покрышки, и, машинально повернув голову на звук, он увидел остановившийся позади его машины черный "БМВ" Скрябина. Синица не видел полковника с того самого дня, как Скрябин неожиданно заявился к нему домой. Петр Иванович, как и обещал, не мешал Синице заниматься расследованием. А вот теперь, когда расследование, можно сказать, закончилось, вдруг возник, словно по щучьему велению...

Это наводило на размышления, но подумать Синице не дали: Скрябин уже вышел из машины, отыскал майора взглядом и требовательно помахал рукой. Он был в форме, при оружии, и знаменитый носовой платок, естественно, также находился при нем: когда Синица, отставив недопитое, вдруг ставшее безвкусным пиво, двинулся к машине, Скрябин извлек платок из кармана, снял фуражку и принялся привычно вытирать потную плешь.