Страница 7 из 46
— Гучков... это Гучков... — зашептал кадет.
Протопопов наклонился над Милюковым, который с перепугу превратился в жалкое подобие самого себя и расплакался. Под Павлом Николаевичем растеклось пятно — штаны в районе промежности стали мокрыми.
— Пристрели меня... — зашипел Милюков. — Слышишь? Пристрели?! Я не вынесу такого позора!
Он схватил руку Протопопова, держащую пистолет и принялся судорожно нажимать на пальцы министра, дабы выстрелить. Но барабан револьвера лишь вращался, раздаивались глухие щелчки.
— Живи, по крайней мере пока, — Протопопов примирительно похлопал кадета по щеке.
Выпрямился, вырывая пистолет из скрюченных рук Павла Николаевича. Подошёл к двери, выходу из камеры и, открыв ее, бросил охраннику.
— Отведите этого господина в общую камеру.
Распорядившись, Протопопов уже собрался возвращаться к столу, дабы ожидать следующего думца на допрос. Но в этот момент случилось так, что к министру подбежал Курлов.
— Саша, Голицын приехал, — шепнул он.
— Чего ему надо?
— Хочет видеть тебя и трясёт бумагами.
— Что в них?
— Говорит, что покажет только тебе.
— Веди его сюда, потолкуем.
Протопопов задумался, пытаясь понять чего нужно здесь премьеру. А потом велел вести на допрос новых умельцев из камер. Понятно, что от премьера не стоило ожидать ничего хорошего. Но раз он хочет говорить — так тому и быть.
Глава 4
Глава 4
Как мы помним Николай Дмитриевич Голицын к моменту описываемых событий был человеком хорошо так потоптавшим Землю почти семь десятков лет. Однако обычно держался он бодрячком, не выдавая свой возраст и все видели в нем человека хорошо знающего себе цену, элегантно одевающегося и держащего осанку заправски и по военному. Но и на старуху бывает проруха — после событий в Думском зале Таврического дворца, Голицын сильно сдал и не был похож сам на себя образца сегодняшнего утра.
Глаза навыкат. Краснючие — полопались капилляры.
Усы (а усы к Николая Дмитриевича — это предмет отдельной гордости) растрепаны, не имеют былой формы. А рубаха не заправлена в штаны, что и вовсе непозволительно.
В таком непотребном для премьера российского правительства виде, Голицын влетел в коридор по которому тянулись двери в камеры и, завидев перед собой Протопопова, буквально запрыгал к нему.
— Александр Дмитриевич, батюшка! Я вас то как раз искал!
Сделав последний «прыжок», он застыл перед министром внутренних дел и взглянул Протопопову в глаза своим совершенно жалким взглядом.
— Извольте выслушать...
— Вы говорите, говорите, — Александр Дмитриевич почувствовал от Николая Дмитриевича лёгенький шлейф перегара.
Судя по всему, Голицын не терял время зря и успел угостится для успокоения души и судя по всему сделал это в одиночестве. Ну это на самом деле не мудрено, в другой ситуации Протопопов сам бы не отказался пропустить стопочку для профилактики.
Поняв, что министр учуял перегар, Голицын принялся расшаркиваться и оправдываться.
— Это я чтобы голова работала выпил, не обращайте внимания, Александр Дмитриевич, я трезвенький...
— Давайте к делу, мой хороший, опустим подробности, — перебил Протопопов. — Господин Курлов сообщил, что у вас ко мне есть некий серьёзный разговор. Я вас слушаю. О чем говорить будем?
Голицын подобрался, огляделся. Завидев, что в коридоре они с Протопоповым не одни, взял Александра Дмитриевича под локоть и потянул к аппендиксу, где располагалась дверь в уборную для сотрудников. Пахло там, мягко говоря, не очень (понятно, полагаю, что никто особо не задумывался о чистоте в тюрьме), но противиться Протопопов не стал — если так комфортнее премьеру, то ради Бога.
Спрятавшись в аппендиксе, Голицын ещё раз огляделся и убедившись, что их никто не подслушивает, коснулся обеими руками локтей Протопопова, который скрестил руки на груди.
— Ох и напугали вы меня, милостивый государь, ох и учудили вы... — начал Голицын. — Думал сердце не выдержит за всеми этими вашими разборками и перестрелками. Как же я признаться растерялся, когда все это завертелось в Думском зале! Кто? Где? За кого? Как? Как я заметался!
Протопопов внимательно слушал, смотря премьеру в глаза.
— Ну вы сами разобрались то за кого, кто и где, Николай Дмитриевич? — прямо спросил министр. — Пора бы определяться.
Никакого секрета не было в том, что Голицын, следуя своей природной сути, всегда занимал сторону сильного и от этого плясал, не имея четкой собственной позиции по вопросам, но выражая интересы большинства, как внутри кабинета министров, так и в любых других ситуациях, когда решение требовалось принимать. И вот эти слова о том, что Николай Дмитриевич «заметался» лишь подтверждали его привычную жизненную позицию — максимально обезопасить себя и сделать минимальной свою ответственность.
Проблема только в том, что теперь положиться Голицыну было не на кого, а какие-то решения принимать требовалось по-прежнему. Все эти «риттихи» (читай треповцы), «кригер-войновские», «феодосьевы» и «шаховские» с одной стороны и щегловитовцы «рейны», «раевы», «кульчицкие» и прочая, прочая, прочая — растерялись и прикинулись австралийскими страусами, не желая занимать ту или иную позицию по случившемуся, а соответсвенно формировать большинство, к которому бы Голицын мог благополучно примкнуть. То есть, вроде как события в Таврическом дворце четко обозначили расклад и показали на чей стороне мяч в игре в текущую минуту, а с другой никто не хотел рисковать и мириться с происходящим. Возможно предполагая, что мяч этот очень скоро у текущих лидеров насильно отберут... Как бы то ни было, но сейчас Голицын совершенно не понимал, что делать. Но понять он все таки был обязан, потому как премьер.
Ну а щегловитовцы и треповцы растеклись по Петрограду. Курлов доложил, что сразу в нескольких местах по столице начались секретные совещания, на которых как раз и предстояло выработать позицию большинства. Понятно, что Протопопов не знал теперешних истинных намерений ни одной из правительственных групп, но зато министр знал, что Голицын, не примкнувший ни к треповцам, ни к щегловитовцам, чувствует себя ничуть не лучше, чем говно в проруби, ожидающее своего часа и берега, к которому можно прибиться.
Одно было очевидно — старичок совершенно обескуражен и боится, что любое его решение выйдет боком. Не имея собственной политической воли и четкой программы действия, он хотел, чтобы вся эта ситуация замялась и в идеале не зацепила премьера.
Ну-ну.
Видя, что Голицын не спешит с ответом на поставленный вопрос, Протопопов задал его снова.
— Так что, разобрались за кого, кто и где, Николай Дмитриевич? — а потом добавил перцу. — Знаете ли, милостивый государь, очень странное желание быть политической амебой тогда, когда ты возглавляешь правительство огромной страны в столь непростые времена?
— Александр Дмитриевич...
— Я то Александр Дмитриевич. Ты сам то кто?
Голицын проглотил слова Протопопова, наконец, отпустил его руки, в которые вцепился, словно тисками. Закрыл глаза, запрокинул голову и гулко выдохнул, обдавая Протопопова перегаром.
— Что же вы натворили, Александр Дмитриевич, — прошептал он. — Я теперь могу сказать вам, причём с большой степени определённостью, что будет дальше.
Он вернул голову в исходное положение. Глаза правда не открыл, помассировал подушечками пальцев виски.
— Ну вы договаривайте, — предложил Протопопов.
— А что договаривать, — Голицын всплеснул руками. — Вам самому непонятно, что будет теперь из-за вашего безрассудства... ой-ой, что же делать...
Понимая, что упражнения Голицына в поиске решений вопросов на дне стакана, не прошли без следа и Николай Дмитриевич не до конца трезво соображает, Протопопов решил немножко выправить разговор.
Как?
Попросту схватил щуплого старикашку за шкирку и хорошенечко приложил его спиной о стену.
— Послушай меня, пора бы тебе понять — ты сам кто, я ведь неспроста спрашиваю? Николай Дмитриевич или какой-то безвольный пацан Коля?