Страница 8 из 9
Мы шли дальше, я уже знала, куда сворачивать, – там дорога вела немного вверх. Каменные плиты, красивые кованые ворота, сбоку белая лестница… Коврик на нижней ступеньке крыльца, на одном столбе вертелся флюгер, на другом сидела белая гипсовая жаба. Большая, больше Мелочи. Он, кстати, на жабу начал лаять. Юра его погладил, и тот быстро перестал. Я не умею так стремительно успокаивать собаку. Мелочь любит поворчать, сразу не замолкает. А тут как игрушечный стал. Может, он…
– Ой, ну наконец-то!
Дверь мягко открылась, колокольчик звякнул, на крылечко вышла женщина. Очень странная. Невысокая, в светлых кудряшках… Нос широкий, губы большущие, глаза очень выпуклые, ресницы и брови светлые… Такое лицо… Как у африканки-альбиноски. И даже кудряшки такие же. Только совсем белые. Не седые, нет… Просто очень светлый цвет.
Меня что-то смущало.
– Хорошо добрались? Не замерзли? Юра, сегодня ветер такой, а девочка в одном платье…
Платье!
Я пошла в парк в джинсах, худи и куртке с капюшоном. Такой московский сентябрь, ну? А сейчас на мне платье. Летнее, длинное, зелёное в оранжевых цветах. Ой, нет, это апельсинки… Красивое, очень лёгкое платье. Оказывается, в нём холодно. Даже в доме, когда мы в него, наконец, вошли.
Тут здорово пахло. Цветами, пряностями, свечами и жареной рыбой. Я люблю рыбу больше всего на свете. Любую, даже варёную из школьного супа. Я из-за рыбы была популярной на продлёнке. «Это та самая Вика, которая может съесть всю варёную рыбу».
А эта рыба была жареная, какая-то совсем невероятная даже на запах… И на вид. Мы быстро сели за стол – он был почему-то треугольный, со светлой полотняной скатертью – довольно большой стол. Каждый, сидя за своей стороной этого треугольника, мог руки раскинуть и другого бы едва коснулся.
Юра спустил Мелочь на пол. И теперь, разумеется, подкидывал ему кусочки – и Мелочь всё мёл так, будто его неделю не кормили. И я, вообще-то, тоже. Подкидывала и мела.
В реальной жизни для меня сейчас почти вся еда никакая. Из-за лекарств вкус почти не различаю. Где сладкое, где солёное – мне вообще не важно. Обычно я смотрю на тарелку и думаю, что вот, надо вилку взять, а потом рот открыть, а потом жевать, а потом глотать. И это всё как-то ужасно трудно… В общем, мне есть не хочется, потому что тяжело. А сейчас – нет, нормально. Как раньше.
Как будто я много раз уже сидела за этим столом, ела рыбу с чем-то вроде розовой маринованной капусты, пила из глиняной кружки что-то вроде вишневого компота, слушала разговор Юры и мамы… Его? Моей? Вот оно что!
Она не была похожа ни на кого из нас! Может, мы у неё приемные? Мы же оба вот не альбиносы совсем? Юра больше похож на японца, мне кажется.
– Как дела? Дым, что у тебя новенького?
– Мама, ну дай ты ей поесть, а?
– Ну мне же интересно. Что расскажешь, Дым? Где была, что видела?
Я не знала, что ей сказать. Про свой мир? Была у окулиста, видела первые три строчки, после аварии зрение сильно хуже стало?
– Видела Тьму!
– Она вам велела мир спасать, да, дочка?
Я кивнула – мне было некогда отвечать, с такой-то рыбой!
– Ох, Юра, боюсь, как бы она нам весь праздник не испортила…
Я подавилась, потом спросила у Юры, почти шепотом:
– Почему она может испортить?
– Тьма любит приходить на такое… эмоций нахватается и бежит скорее сдавать! Фурсишка…
Юра что-то похожее сказал. Ну как «воришка» или «пьянчужка». Это те, кто зависят от Экрана… От сдачи эмоций. Одни так любят сдавать, что не в силах остановиться. Другие не хотят помнить свою жизнь и всё время сдают воспоминания, чтобы те побледнели, не мешали жить дальше… Наверное, разные аварии и несчастные случаи тоже можно вот так сдать? Мне теперь казалось, что рыба очень острая, а компот приторный, как сладкая вата…
– Несчастная она женщина, Юра. Не осуждай, такую жизнь прожить и не сойти с ума… Ох… Да всё хорошо будет, найдём управу… Дым, ты совсем бледная… Дочка, ты что? Давай-ка посиди спокойно… В кресло садись, ближе к окну.
Я только сейчас обратила внимание на обстановку. На стенах книжные полки, картины… Одна из картин – совершенно белая. Может, это как наш «Чёрный квадрат», только «Белый прямоугольник»? Был рассказ у Герберта Уэллса, не помню названия, мы его отыгрывали в театралке, там один художник случайно нарисовал дьявола, тот заговорил, художник испугался и закрасил картину, оставил только белый прямоугольник… Ну-ну… Вот сейчас на этом белом прямоугольнике проступит красный глаз, а потом меня спросят про самое заветное желание… Чтобы не было аварии.
Я отвернулась. Сперва в тарелку посмотрела, потом на другие картины.
На остальных стенах висели натюрморты с фруктами и цветами, портрет какого-то младенца с белыми кудрявыми волосами… Мама в детстве? И ещё море и маяк, кажется… Такая приторная живопись, как у художников на курортном бульваре…
У окна большое кресло, на подлокотнике плед или большой платок, на вид очень мягкий и тёплый, узор с какими-то цифрами…
Я вылезла из-за стола, села, в плед закуталась. Стало понятно, что я так много раз уже делала, ощущения очень знакомые… Я знала, что у меня за спиной в обивке кресла есть пружинка… и надо сесть так, чтобы она спины не касалась. И что правый подлокотник более потёртый, а на левом есть отметина – тёмный кружок, след от очень горячей чашки… И что сейчас, когда я поудобнее сяду, Мелочь прыгнет ко мне на колени. А Юра подойдёт, присядет на подлокотник, и можно будет протянуть ему руку, чтобы он не терял равновесия…
– А пирог с орехами кто будет есть? Я для кого пекла, скажите мне, пожалуйста? Для собаки? Отлично. Собака, иди сюда, я сейчас тебе…
Голос мамы… всё-таки, наверное, Юриной мамы… убаюкивал… Она не ругалась, она радостно ворчала. Я слушала… Но не её, а себя.
Кресло. Уютно и хорошо. Часы тикают. Можно просто быть собой. Даже не важно, кто я сейчас – Дым или Вика…
Мне было очень спокойно. Особенно из-за звука часов. Я сперва думала, что часов… Но их не было. Звук шёл от экрана. Шорох? Шёпот.
– Это что там на стене? Экран?
– Это передатчик. Транслирует тепло большого Экрана.
Юра шепчет, а потом берёт меня за руку… Мне кажется, что экран становится чуть ярче. Будто мы его нагреваем своими прикосновениями, и разговорами, и даже мыслями…
Мелочь лёг у моих ног и начал чесаться, звякая жетоном-адресником. Экран засиял, я прикрыла глаза…
– Вика? Викуша, ты спишь?
Я дома. Диван, потолок. Закат на обоях.
Мама пришла с работы.
Я помню, как вернулась из парка и сразу легла спать. В куртке.
Вон на полу кроссовки. Вон Мелочь бегает в ошейнике и с немытыми лапами. Вон на полу листья, жёлтые берёзовые и ещё какие-то узкие, тоже жёлтые, – это из парка. И маленькие красные, как будто кленовые, похожие на звёзды. Из Захолустья.
Это как?
– Вика, ты же дверь входную вообще не закрыла, ты что! Ты как? Хорошо, что никто не вошёл. Господи, да что же с тобой делать-то теперь? Вика? Ты меня слышишь вообще? Вик, это я, мама твоя.
Там мама. И тут мама. Обе настоящие. А где настоящая я?
Глава III
Когда я сижу дома, как будто ничего не произошло. Днём мама в музее, папа в офисе. Вечером мама на кухне с планшетом, а папа в их спальне, перед экраном… Это обычный плазменный, папа на нём спорт смотрит или играет.
Но меня теперь слово «экран» радует. Я улыбаюсь, как раньше, когда встречала упоминание того… французского певца, артиста? Не помню вообще. И не понимаю, почему мне так нравились его записи. Я же ни одного слова не понимала, я вообще не учила французский… Просто красиво было, и вот это всё. А теперь попробовала послушать – и упс! Никакого счастья. Слова тянутся, тянутся, как сыр на слишком размороженной лазанье. Тёплый, противный, безвкусно бесконечный. С этими песнями вот так. Артист совсем мимо меня.