Полиция памяти

Я достала из кармана галету, раскрошила в пальцах и бросила псу. Дон выгнул спину, резко подпрыгнул и выполнил мастерский кэтч[16] на лету. Я бурно зааплодировала; Дон тут же вскочил на задние лапы и, хвастливо задирая нос к небесам, начал требовать еще и еще.

— Если б я знала про эту травму… мы могли бы спасти его!

Я все пыталась облечь в слова то горькое сожаление, что никак не желало растворяться в омуте моего сердца, и хотя прекрасно понимала, что слова эти вовсе не растворят его, а лишь сделают еще горше, все повторяла их сокрушенно, снова и снова, пока Дон не дохрумкал свою галету.

Паром же день ото дня затапливало все глубже. Близок день, когда он уйдет под воду, не оставив после себя вообще ничего. Уже сейчас, когда штормило, волны скрывали остатки кормы так, что и не разглядеть.

От одной лишь мысли о том, что теперь вода поглотит и весь огромный паром, заболело в груди. Смогу ли я вспомнить, что же там было раньше, когда увижу, что на поверхности больше ничего нет? Или все-таки сумею хотя бы примерно, обрывками вспомнить, как мы в той каюте угощались пирожными и вычерчивали план убежища и как любовались закатом с той самой палубы, сжимая перильца в четыре руки? Неужели мое сердце уже истощилось настолько, что даже это ему не по силам?

* * *

В день утраты правой руки люди уже не были настолько растеряны, как от потери левой ноги. Не корчились в постелях, гадая, что с ними творится, не маялись в попытках хоть как-то натянуть на тело одежду и не боялись, что им придется избавляться от такой потери своими силами. В глубине сердца каждый из нас уже предполагал, что рано или поздно нечто подобное произойдет.

Исчезновения частей тела происходили проще и доставляли нам куда меньше хлопот, поскольку, в отличие от обычных изделий, уже ничего не требовалось ни сжигать на площади, ни сплавлять по реке. Никто не кричал, не бегал в панике по улицам. Все просто приняли очередную пустоту как неизбежное и вернулись к обычным утренним заботам.

В моей повседневности, конечно, кое-что слегка изменилось. Во-первых, я больше не могла делать себе маникюр. Во-вторых, освоила метод однорукой машинописи. В-третьих, чистила овощи в три раза дольше прежнего. А колечко с правой руки носила теперь на том же пальце левой… Но все это не доставляло больших неудобств. Покорившись волнам исчезновений, я спокойно и очень естественно уплывала туда, где всё и всегда возвращается на круги своя.

Я больше не могла спускаться по стремянке в убежище с подносом в руках. Теперь уже я осторожно, старясь не вывалить еду на голову R, передавала ему поднос через дырку в полу и следом, ступенька за ступенькой, спускалась сама, пока он поддерживал меня снизу. Обратный путь оказался куда сложнее: приходилось взбираться вверх, открывать одной рукой крышку и буквально выволакивать все тело вверх из узенькой дырки в полу. А он с беспокойством следил за мной снизу.

— Возможно, наступит час, когда я уже не смогу спуститься в убежище, — однажды сказала я.

— Ну что ты! Я всегда буду вносить тебя на руках. Как принцессу!

И он протянул к моему лицу руки. Удивительно мощные руки для человека, так долго не видавшего солнца и не занимавшегося ничем, кроме сортировки чеков, лущения горошка и натирания серебра. Они были живыми, каждая мышца играла под кожей. Не то что моя правая рука, которая, похоже, затвердела, как мамин гипс.

— Это было бы замечательно!

— А то!

— Но как вы сможете держать то, что исчезло?

Его руки упали на колени, а глаза уставились на меня. И трижды моргнули, сообщая мне, что он не улавливает вопроса.

— Ну, я же могу обнимать тебя, касаюсь тебя где угодно…

— Нет! Прикоснуться к тому, что во мне исчезло, нельзя.

— Да почему? Ну вот же… Вот и вот!

Он хватается за то, что свисает с моих бедра и плеча. Юбка задирается, волосы каскадом падают на лицо.

— Да, вы действительно умеете обращаться с моим телом, как оно того стоит. Как и с оругору, с гармошкой, с билетом на паром, с монпансье… В каждом из нас вы умеете воскресить роль, которую мы играли когда-то. Но это не значит, что вы можете оживить нас самих! Вы забудете любого из нас так же сразу, как и вспышку того фейерверка, что на какой-то миг вдруг выхватит ваши воспоминания из темноты. Все мы — фантомы. В том числе и эти… штуки, которые вы сейчас трогаете.

Я обвела взглядом изделия, смотревшие на меня отовсюду. Заправила волосы за уши. R отнял от меня руки и принялся нервно болтать уже своими ногами, засылая их то в шлепанцы, то обратно. Следы от его пальцев на моей левой икре быстро исчезли, и та опять стала гипсовой.

— Может, вот так, понемногу, исчезнет и все мое тело? — сказала я, оглядывая свои колено и бедро.

— Так нельзя! Нельзя смотреть на мир только в черном цвете!

— А как на него ни смотри, исчезновения наступят все равно. От них не увернуться. Ну, что там следующее? Ухо? Горло? Бровь? Оставшиеся руки-ноги? Или, может, сразу позвоночник? Если все сгинет одно за другим, что же останется? Да ничего. Я просто исчезну вся.

— Да быть такого не может! Ведь мы с тобой — вот они, прямо здесь и сейчас… несмотря ни на что…

Он обнял меня за плечи, прижал к себе.

— Мои левая нога и правая рука, что видны вам, — не настоящие. Сколько бы вы ни ласкали, сколько бы ни обнимали их, они — пустая скорлупа, в которой меня уже нет. А я настоящая исчезает дальше. Тихо, но верно растворяясь все больше в каждой очередной пустоте.

— Но я никуда тебя не отпущу!

— Мне и самой никуда не хочется. Я хочу просто быть там, где вы, но это невозможно. Уже сейчас наши сердца разнесло по слишком разным мирам. В том мире, который чувствуете вы, — теплота, покой и нежность; ваш мир играет звуками и благоухает ароматами. А мое сердце лишь превращается в ледышку, и все. Скоро эта ледышка разорвется на миллионы осколков, и эта ледяная пыль без остатка растает там, куда руки уже не дотянутся.

— Но зачем тебе уходить? Оставайся здесь… Ну конечно! Здесь безопасно. Ведь это убежище — комната потерянных воспоминаний, висящая в пустоте. Все твои изумруды, духи, фотографии, календари будут навечно спрятаны здесь, посреди пустоты, вместе с тобой…

— Со мной?.. Здесь?.. Навечно?

— Конечно.

— Но разве это возможно? — покачала я головой, леденея от самой даже мысли об этом. Моя правая ладонь соскользнула с кровати и упала на левое колено.

— Еще как возможно. Подумай сама. Нас с тобой, как и все, что было спрятано в статуэтках, эта комната защищает. Даже Тайная полиция не смогла нас найти!

— Но я точно знаю, что конец уже близок… Это раньше исчезновения накрывали нас неожиданно, мы не могли о них знать заранее. Но перед тем, как исчезают части тела, появляются всякие предчувствия. Словно кожа мертвеет, а мышцы немеют, что-то вроде этого. А дня через два, через три или через десять — точно не знаю, но это обязательно случается, и эта часть тела исчезает тоже. Мне так страшно. Но не оттого, что исчезну я сама. А оттого, что нам придется расстаться. Вот что страшнее всего.

— Все будет в порядке, — сказал R, укладывая меня в постель. — Тебе нечего бояться. В этом убежище я сберегу тебя от всего.

27

Иногда меня поражает: почему я не могу ненавидеть его еще сильней? По идее, я должна костерить его последними словами, кидаться на него с кулаками, хоть это и бесполезно, — в общем, любыми способами пытаться сделать ему как можно больнее и обиднее. Ведь это он, а не кто-либо другой отнял мой голос, обманул меня и запечатал в этих проклятых стенах!

И все-таки ненавидеть его у меня не выходит. Каждый раз, когда он походя, между делом, демонстрирует мне свою доброту, я испытываю к нему странную привязанность. Вот он поворачивает ложку ручкой ко мне, чтоб было удобнее взять; вот смахивает мыльную пену с моего лица, чтобы та не попала мне в глаз; вот высвобождает мои волосы из застежки-молнии, когда я переодеваюсь… В сравнении с длиннющим списком всех ужасов, что он вытворяет со мной, такие мелочи не стоят даже упоминания. Но когда я вижу, как его пальцы совершают работу лишь для меня одной, меня накрывает волна благодарности. Понимаю, как это глупо, но чувствую это настолько искренне, что противиться уже не в силах.