Полиция памяти

Я хлопаю его по плечу и тычу пальцем в свою машинку, которая теперь покоится на вершине целой груды ей подобных. Но он, даже не обернувшись, достает из кармана секундомер и принимается натирать его бархатной тряпочкой. Я теряюсь. Неужели мое послание так и не дошло до него? Или он просто таким образом намекает мне — мол, я все починю за пару минут, расслабься?

Снизу слышатся чьи-то голоса. То и дело смеются дети. Кажется, у церкви собирается все больше народу. Репетиция церковного хора? Или какая-то ярмарка? Хотя сама церковь стоит рядом с башней, шум толпы может доноситься и откуда-нибудь еще.

Но сколько я ни жду, он продолжает натирать свой секундомер, даже не думая останавливаться. Ну и ну, поражаюсь я. Сколько же времени можно тратить на такую маленькую вещицу? Но его дотошные пальцы все снуют и снуют, не пропускают ни ребрышка на головке завода, ни звена у цепочки, ни завитушки в эмблеме на задней крышке.

— Сегодня у среднего класса контрольная, — говорит он, не поднимая головы. — Нужно все натереть в лучшем виде… Тебе, кстати, никогда не давались проверки на скорость, так? После них на твои распечатки было просто больно смотреть!

Он даже не поднимает на меня глаз, и я застываю с ним рядом без всякого выражения: ни качать головой, ни показывать пальцем, ни закусывать губы, ни улыбаться больше нет ни малейшего смысла.

Я снова обвожу взглядом комнату. Груды железа, каждая высотой с меня, громоздятся так плотно, что и стен не разглядеть. Что и говорить — столько пишущих машинок, собранных в одном месте, я вижу впервые в жизни.

Каких агрегатов здесь только нет! Угрюмые, как шкафы, — и элегантные, как игрушки; с квадратными клавишами — и с круглыми кнопками; на простеньких деревянных подставках — и на элитных мраморных постаментах… И хотя каждая глядит в свою сторону, теперь, сваленные в одну кучу, они сцепились друг с дружкой так, что не проскочит и мышь.

Моя машинка все еще ждет меня там, куда он забросил ее. Но другие, погребенные под грудами себе подобных, давно уже потеряли свой первоначальный вид, — их внутренности раскурочены, крышки продавлены, а букв на клавишах не различить под слоями пыли. И даже самые целые из механизмов изъедены ржавчиной чуть не до сердцевины.

Неужели все они так и ждут своего ремонта? Но их здесь сотни, если не тысячи! Почему бы сразу не избавляться от тех, кого уже явно не починить? Озадаченная этим, я встаю, приближаюсь к железной куче. И тут меня осеняет. Как же я сразу не догадалась? Наверное, моя фантазия выключилась при виде стольких машинок сразу. Ну конечно! Я ведь могу использовать любую из них, какую сама захочу. И общаться с ним дальше, как делала до сих пор…

Из огромной груды железа я выбираю самую новую и вроде бы целенькую машинку. Но сколько ни тарабаню по ее клавишам, в ней не движется ничего. Я хватаю соседнюю, но у той изжевана и перекручена вся чернильная лента. У третьей половина литер раскурочена вдребезги. У четвертой перекосилась каретка… За какую машинку ни возьмись — результат один: каждая так или иначе парализована.

Не желая сдаваться, я раскапываю гору, пытаясь выудить что-нибудь из ее недр. Но стоит мне потянуть за очередную находку, как вся груда с диким скрежетом перекашивается: еще движение — и она рухнет, похоронив меня под собой.

— Не изводи себя! — говорит он спокойно, все еще глядя на секундомер. — Ни одна из них уже не сможет напечатать ни буквы…

И тут наконец я замечаю очень простую вещь. В этой комнате нет вообще никакой бумаги. Не только страниц для печатания; не на чем нацарапать даже простой записки. Какой же смысл искать в таком месте работающую машинку?!

Как только я понимаю, что больше никаким способом моих посланий не передать, все невысказанные слова закипают в груди и начинают душить меня изнутри.

«POCHINI ZHE EYO SKOREE!» — выбивают в воздухе мои пальцы. Но не находят упора и просто болтаются в пустоте. Не в силах больше терпеть, я выхватываю из железной кучи свою машинку и с грохотом выставляю на стол перед ним.

Почему ты не хочешь ее починить?! Что с ней не так?? Если я не смогу с тобой говорить, я сойду с ума!!

Вцепившись ему в плечо, я изо всех сил пытаюсь сделать такое лицо, чтобы он услышал меня.

Его пальцы наконец замирают. Он вздыхает — протяжно и глубоко. Заворачивает свой секундомер в бархатную тряпицу, кладет на стол.

— Твой голос уже не вернется к тебе, — произносит он.

Что он хочет этим сказать, я не понимаю. Проблема-то сейчас не в голосе, а в машинке…

«EYO UZHE NE POCHINIT’?» — выстукивают мои пальцы на клавишах. Но, как и прежде, ни одна из литер даже не шелохнется.

— Теперь твой голос хранится в этой машинке. Он не сломан. Просто его миссия завершилась, и он запечатан здесь.

Запечатан… Запечатан… Запечатан…

Удар за ударом это слово разносится по закоулкам моего тела и никак не желает затихнуть.

— Взгляни, — продолжает он. — Грандиозное зрелище, ты не находишь? Целые горы отзвучавших свое голосов! Никогда больше от них не завибрирует воздух. Все они хранятся здесь, обеззвученные и обессиленные, в ожидании полного исчезновения. А сегодня к этим голосам присоединился и твой.

Небрежно, одной рукой он стаскивает мою машинку со стола и швыряет ее туда же, откуда я ее вытащила. Железо лязгает по железу — так, словно захлопывается толстенная дверь, отрезая моему голосу любые пути к побегу.

Зачем? Зачем ты все это делаешь?! — лепечу я уже одними губами.

— Глупышка… Не понимаешь? Тебе больше не нужно тратить силы на болтовню!

Его левая ладонь зажимает мне рот. От нее веет холодом и каким-то металлом, вдруг замечаю я. Так вот как он пахнет, его секундомер…

— Ты скоро вообще забудешь, что у тебя когда-то был голос, — продолжает он. — Сперва, конечно, растеряешься с непривычки. Будешь шлепать губами, вот как сейчас, клянчить машинку или блокнот. Но очень скоро поймешь, что все это бессмысленно. Что производить слова нет никакой нужды. Что все в порядке и больше не о чем волноваться. Ведь ты наконец-то стала только моей.

Его пальцы расползаются от моих губ к щекам, соскальзывают к подбородку. А затем спускаются еще ниже и долго, задумчиво поглаживают каждую ложбинку на моем горле. Словно проверяют, действительно ли голос, который там был, исчез навсегда.

Я хочу закричать что есть силы, как можно громче. Оттолкнуть его прочь и убежать из этой комнаты со всех ног. Но лишь застываю, как деревянная, не в силах пошевелиться. Касания его пальцев обездвиживают меня, точно проволока, виток за витком.

— Теперь понимаешь, почему я стал учителем машинописи? — спрашивает он, не переставая ласкать мое горло.

Нет… Я ничего не понимаю! — мотаю головой, но его пальцы не исчезают.

— Там, в классе, все вы двигаете пальцами так, как я вас учил. Для буквы T — левый указательный, вверх-направо. Для I — правый средний, строго вверх. Для Q — левый мизинец, вверх-налево. «Абзац» — правый безымянный, вниз-направо… Для каждого движения свое правило. И каждая из вас заучивает эти правила назубок. Двигать пальцами как попало нельзя. Изменять правила по своему желанию, разбавлять их своими идеями — недопустимо. Пальцы каждой из вас, сидящих передо мной, движутся только так, как говорю вам я. Любую, кто нарушила эти правила, я наказываю так, как считаю нужным. Могу заставить напечатать пропущенную букву тысячу раз. А могу опозорить перед всем классом так, чтобы впредь никто не посмел повторить ее ошибку. Это решаю я сам. И все ваши пальцы передо мною бессильны…

О чем ты говоришь? Я же просто хотела научиться печатать! Вот и все, разве нет?!

— Но чтобы печатать, тебе не нужен голос…

Его рука у меня на горле сжимается. Пальцы продавливают мою кожу все глубже. И словно выцеживают оттуда последние остатки моего голоса.

— В моем классе все вы немы как рыбы. Ни одна из вас не болтает, когда печатает. Все ваше внимание должно быть сосредоточено только на пальцах. Для пальцев правила есть, а для голоса правил нет! Вот что терзает мое сердце сильнее всего. Но когда, кроме грохота ваших машинок, не раздается ни звука и только ваши пальцы выстреливают, все точнее и прицельнее, букву за буквой по моему приказу… Божественная сцена, ты не находишь? Однако урок подходит к концу. Твои пальцы слетают с клавиш. И ты начинаешь снова болтать — обо всем, что взбредет в твою птичью головку. «Ах, давай съедим тортик по дороге домой! — О, я нашла замечательную кафешку! — А что ты делаешь в эту субботу? — Может, в кои-то веки сходим в кино?..» Какая невыносимая скука! Твои пальцы, такие послушные еще минуту назад, теряют всю свою собранность и уже суетятся бездарно, то застегивая сумочку, то поправляя прическу, то цепляясь за мою руку…