Покров над Троицей

Глава 18 Сеча

Ворвавшиеся в крепость латиняне растеклись, разлетелись по внутреннему двору монастыря. Факелы, рассыпавшие искры в такт конскому бегу, ломаной лентой опоясали границу вторжения, и по её краям ночной воздух разрывали отчаянные крики, звон металла, топот, лошадиное ржание и ругань на многих языках.

Сгрудившиеся во внутреннем дворе беженцы, ожидавшие повозки с дровами, запрудив всё свободное пространство перед въездом в обитель, стеснившись между крепостной стеной и внутренними постройками, оказались безоружным живым щитом на пути вражеской конницы. Они пытались убежать и спрятаться, барахтались в давке, спотыкались и падали на мерзлую землю. По живым телам, калеча и убивая, бежали другие несчастные, били копыта лошадей, обезумевших от запаха крови, от предсмертных криков задавленных и зарубленных.

Всадники, расчищая себе путь, секли саблями направо и налево, топтали, расталкивали толпу, но всё равно безнадёжно застревали в ней, теряя драгоценные секунды, а вместе с ними — эффект неожиданности от нападения.

Скатившись кубарем по лестнице воротной башни, ошалело оглядевшись по сторонам, Ивашка схватился за колесо с витым корабельным канатом, перекинутым через блок к крепостной решетке, подёргал спицы, отполированные множеством рук, упёрся ногами, поднатужился до красных мушек в глазах, и убедившись, что механизм заблокирован намертво, треснул со злости кулаком по вороту, беспомощно глянув на балкон. Оттуда доносилась возня борьбы и приглушенное бормотание.

— Ни-и-фонт! Не могу-у-у-у! — завыл Ивашка, пытаясь хотя бы на вершок сдвинуть проклятущее колесо.

— Секи вервь, Иван! — кряхтя, будто поднимает трехпудовый мешок с зерном, с балкона отвечал монах, — ножом, саблей али чем иным…

Оторвавшись от заблокированного механизма, писарь подбежал к лежащим вповалку телам русских стрельцов и польских вояк, подхватил с земли первое попавшееся оружие — пятифутовый кончар(*), а когда попытался распрямиться, дверь распахнулась, и на пороге появился гусар, которого иезуит называл Мартьяшем. Во время разговора Ивашка не видел его лица, зато хорошо разглядел пляшущую саблю. Он не спутал бы её ни с какой другой. Кончик оружия точно так же нарезал замысловатые вензеля и восьмерки, но эти движения были опаснее и злее, ибо нацеливались прямиком в лоб писаря.

— O kurwa! — удивился лях, но в то же мгновение сделал подшаг и выкинул вперед руку, намереваясь насадить Ивашку на свою карабелу(**), как куренка на вертел.

Парень пискнул, попытался вскочить на ноги, отшатнуться назад, но споткнулся и упал. Это его спасло. Хищное изогнутое лезвие, похожее на змею, проткнуло воздух над головой и медленно, словно нехотя, вернулось к своему хозяину. Ивашка, не отводя глаз от врага, засучил ногами, пытаясь отползти от него на безопасное расстояние. Латинянин на мгновенье замер, решая, как поступить. То ли хмыкнув, то ли кашлянув от разочарования, он занес руку над распластанным ивашкиным телом, стремясь ударом наотмашь покончить с этим удачливым русским. Писарь, защищаясь, совсем по-детски хотел выставить вперед ладони. Но если левая рука послушно вытянулась вверх, правая, отягощённая польским мечом, забытым от страха, лишь немного оторвалась от земли, описала полукруг, и четырехгранный клинок, царапнув землю, легко распорол парчовую ткань, повредив ногу нападавшего.

Зарычав, гусар отскочил назад, описав саблей в воздухе изящный пируэт. Ивашкин кончар, выбитый из руки резким движением противника, жалобно звякнув, отлетел в дальний угол караульного помещения.

— Пся крев! — зашипел поляк, скривившись, переводя ненавидящий взгляд с раненой ноги на писаря.

Резко, хоть и прихрамывая, поляк бросился на юнца, выставив карабелу перед собой. Но тот, успев вскочить на ноги благодаря паузе, прыгнул за ворот, уцепившись за туго натянутый канат, обернулся вокруг его оси на одних руках и вовремя соскочил, когда сабля нападавшего рассекла сплетенную пеньку там, где мгновение назад были ивашкины пальцы. Гусар окончательно рассвирепел, не переставая настойчиво двигаться за преследуемым, яростно размахивая саблей. Она то свистела в вершке от писаря, то молнией пролетала над его головой, то сыпала искры, натыкаясь на кованые детали подъёмного механизма.

Ивашка удвоил скорость, смекнув, что его единственное спасение — в движении, и все эти игры в пятнашки в тесном помещении рано или поздно закончатся для него печально. Он не давал возможность грузному поляку, облаченному в латы, приблизиться для нанесения смертельного удара, но понимал, что долго бегать не сможет. Исхитриться и выскочить из дверей — попасть под копыта прорвавшейся в монастырь конницы, ускользнуть — подвести Нифонта, не выполнить его приказ закрыть входную решетку. Этого писарь допустить не мог. Уж лучше умереть…

Уворачиваясь от очередного выпада, юноша скользнул под колесо ворота, а Мартьяш, вытянувшись вперед всем телом, распластался на нём сверху. На мгновение их взгляды встретились. В тусклом свете факелов глаза поляка оказались на удивление светлыми, а зрачки — демонически чёрными, словно два бездонных колодца, куда в своих снах неоднократно падал Ивашка. Эти неживые глаза были настолько зловещи, что писарь заорал дурным голосом, замолотил по массивному колесу ногами, желая сбросить и опрокинуть его вместе с гусаром. Среди твёрдого массива, подобного камню, ступни вдруг наткнулись на что-то податливое. Присмотревшись, Ивашка обнаружил дровяное полено, плотно зажатое в зубцы ворота, блокирующее любое его движение, совсем незаметное сверху и сбоку. Очевидно, налетчики его сюда засунули, захватив башню. Стоит вышибить эту помеху, и колесо закрутится, решетка под собственной тяжестью опустится вниз и закроет вход.

Изловчившись, писарь несколько раз с силой ударил по застрявшему в зубьях полену. Оно скособочилось, колесо сдвинулось на вершок и снова замерло, словно раздумывая, поддаваться ли на тычки столь незначительного персонажа.

Мартьяш, приподнявшись на локте, торжествующе ухмыльнулся, в надежде прикончить несносного юнца, привстал на колесе и ткнул саблей между спиц, стараясь попасть по вертлявому ивашкиному телу. Один раз, другой, третий… Мальчишка визжал, уворачивался и продолжал барабанить ногами снизу по колесу, как заведенный, не обращая внимания на многочисленные раны. Неожиданно деревяшка треснула, мощное колесо вывернулось из под ног, и неведомая сила вдруг подняла поляка над воротом.

Выбитое полено, поломав дубовый зуб, с треском выскочило из воротного механизма. Ничем не сдерживаемое колесо, влекомое тяжелой решеткой, стремительно провернулось вокруг своей оси, отбросив гусара от станка, словно выстрелом из пращи, и с силой впечатало в столб. Со звоном покатился по земляному полу сбитый шелом, жалобно тренькнув, переломилась оставленная в спицах колеса сабля, и в караулке воцарилась тишина, нарушаемая лишь проклятиями польских алебардщиков, перед которыми неожиданно опустилась решетка, не пуская в обитель вражескую пехоту.

Только теперь Ивашка понял, насколько он устал, и как сильно болело израненное тело. Сердце бешено колотилось, пытаясь выпрыгнуть из груди, а в голове колоколом отдавалось: «я выжил!», «я смог!»…

— Нифонт! — закричал он во весь голос, желая поделиться с монахом своей радостью, — Ни-и-и-ифо-о-о-онт!

Крикнув, прислушался. В башне было подозрительно тихо, и только совсем рядом, возможно, в ивашкиной голове, звенела весенняя капель… «Чертовщина какая-то,»- подумал он и выскользнул из под колеса. Бросив нервный взгляд на неподвижного ляха, мальчишка приоткрыл дверь, но сразу плотно её захлопнул, задвинув засов и подперев спиной. Двор кишел польскими всадниками, и только чудом можно было объяснить отсутствие внимания врагов к надвратной башне.