Покров над Троицей

Глава 16 Небесное воинство

Задуманные как частичка небесного, горнего мира на грешной земле, как место, где Дух Святой освящает всякого входящего, монастыри уделяли самое серьезное внимание архитектуре. Со времен древних палестинских лавр святых Феодосия и Евфимия они строились в строгом соответствии с описанием града небесного Иерусалима, где будут жить спасенные народы.

«И длина его такая же, как и широта,» — читали архитекторы Откровения святого Иоанна Богослова, словно техническое задание, — «он имеет большую, высокую стену» и «ворота на все стороны света: с востока, с севера, с юга и с запада».

Мастера-строители искренне верили в существование города Господнего где-то там, «на третьем небе», за пределами первого, где летают птицы и светит Солнце, за границей второго, где рассыпаны по черному небосводу звезды, а посему воспроизводили символ своей веры с максимальным тщанием и заботой. Пока земная история не закончена, храм, созданный их руками, останется центром обители, местом, где совершается Божественная литургия.

Троицкий монастырь, будучи земным образом Царствия Небесного, тоже строился по плану Иерусалима. Его четырехугольник обносили стеной с воротами на все стороны света. В центре обители поставили храм — око ангела, взирающее на паству.

Рядом с храмом находилась трапезная, место такое же сакральное, ибо монастырская трапеза является частью и продолжением богослужения. Перекрёсток между кельями, храмом и трапезной всегда был самым оживлённым. Вкушать в кельях и где бы то ни было еще, а также иметь свои припасы братии запрещалось. Чтобы оградить монахов от соблазнов и искушений, все службы, хранившие продукты или готовящие трапезу, располагались в противоположной от келий стороне монастыря. В таком монастырском захолустье вечером и ночью встретить кого-то, кроме стражи, было весьма затруднительно. Именно это место было выбрано Голохвастовым, как наиболее удачное для судебного поединка.

Служка Ксении Годуновой, неслышно прошмыгнув в опочивальню госпожи, с порога повалилась на колени и запричитала.

— Не гневайся, государыня наша, но только не могу я выполнить просьбу твою — заспу(*) для кутьи принесть. Замятня(**) в обители, все амбары монастырские, весь задний двор кметями княжескими окружён, никого не пускают, занеже(***) поединок судебный меж воеводами грядёт.

— Какой поединок? Что за дикость? — выгнула тонкую бровь Годунова, нехотя оторвавшись от изучаемого свитка.

— Не могу знать, матушка, да только стрельцы бают — колгота(****) стряслась меж воеводами нашими. Челядки Голохвастова про измену княжескую глаголят. И сам он среди ратников оружный ходит, грозный, аки Василиск…

— Про чью измену? — перебила Ксения служанку ровным голосом. Лишь тонкие пальцы нервно смяли бумагу.

— Подмётное письмо княжеское нашли у писаря евоного Ивашки, на латинском наречии писанное, — зачастила служанка, поняв, что наказывать ее не собираются…

— Писарь жив?

— В поруб воевода бросил его, матушка, а уж целого али нет, то мне неведомо…

Служка еле успела отстраниться, не поднимаясь с колен, и пропустить к дверям госпожу, стрелой метнувшуюся в сторону хозяйственного двора.

— Шубку, матушка, шубку накиньте! Студёно нонче! — крикнула она вслед Годуновой.

(*) Заспа — крупа.

(**) Замятня — беспорядки.

(***) Занеже — потому что.

(****) Колгота — неурядица, ссора.

После пережитых потрясений Ивашка на удивление легко уснул, словно провалился в черный колодец. Он летел по его длинному жёлобу, не касаясь стен и не видя их, но твёрдо знал, что они там есть, и стоит протянуть руку — обязательно наткнёшься на плотную кирпичную кладку, увиденную им вокруг монастырского источника, открытого самим Преподобным.

В конце черного колодезного тоннеля чуть брезжил свет. Парнишка изо всех сил стремился к нему, любопытствуя и, в то же время, страшась неизвестного. Свет становился всё ярче, пронзительнее. Писарь невольно зажмурился, а открыв глаза, понял, что твёрдо стоит на ногах на самой вершине Маковца. Перед ним до самого горизонта строилось несметное войско.

На лёгком, едва ощутимом ветру над шеломами лениво колыхались разноцветные яловцы и султаны, золотом и серебром сияли зерцала и бахтерцы, чешуёй на солнце переливались кольчуги. Ряды щитов с изображением сакральных символов упёрлись в морозную землю, заслоняя своих хозяев. Яростный барс святого Федора Стратилата соседствовал со вздыбленным львом Георгия Победоносца, на них обоих хмуро взирали грифоны, словно сошедшие с врат суздальского Богородице-Рождественского собора, а вдали на миндалевидных щитах-каплях пестрели изображения Вифлеемской звезды, Солнца, строгие диагональные полосы, символизирующие Иерихонские трубы и восьмиконечные кресты, впервые появившиеся на церковных куполах для защиты Московии от польской и литовской ереси.

Над ратью реяли алые русские знамена с соколом — семейным гербом Рюриковичей, с золотым коловратом равноапостольного князя Владимира, с двузубцем великого князя Святослава, а среди них строго по центру возвышался багряный стяг Всемилостивейшего Спаса, перед которым, встав на колени, склонялись Дмитрий Донской накануне Куликовской битвы и Иван Грозный перед штурмом Казани…

«Доспехы же русскых сынов, аки вода въ вся ветры колыбашеся, шлемы злаченыя на главах их, аки заря утреняа въ время ведра светящися…» — услышал Ивашка строки из читанного-перечитанного «Сказания о мамаевом побоище» и, вздрогнув от неожиданности, повернул голову на голос.

Помолодевший и казавшийся выше ростом, в новом монашеском облачении перед ним стоял Сергий Радонежский, окруженный витязями, один из которых, удивительно похожий на Нифонта Змиева, располагался к нему ближе всех, прикрывая своей грудью. Красно-коричневая мантия преподобного волнами спускалась с плеч из под схимы, словно омывая тёмно синюю пресвитерскую епитрахиль. Куколь — капюшон, символизирующий шлем, хранящий монаха от земных соблазнов, сегодня был небрежно откинут на плечи, освобождая белёсые брови, высокий лоб, седые волосы, аккуратно зачёсанные назад. Взор основателя Троицы скользил по рядам собирающегося воинства, светясь нескрываемой радостью, весьма необычной для смиренного служителя Христова, избегающего проявления любых мирских эмоций.

— Здрав будь, Отче! — поклонился писарь Преподобному, не в силах оторвать глаз от преображенного игумена и его грозной свиты.

— Не там усладу очей своих ищешь, Иван, — промолвил Сергий Радонежский, не отрывая взгляд от стройных рядов копий и щитов. — Не на меня смотри, а на войско необоримое Христово. Не всякому смертному дано узреть его при жизни.

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного! — перекрестился Ивашка, возвращая взгляд к подножью Маковца. — Прости меня, Отче, но по малолетству и скудоумию своему не могу уразуметь, пошто чести столь великой удостоены мы, грешные?

— Осада обители литвинами и поляками — лишь слабое отражение брани небесной, неутолимой и безжалостной, — посуровел Радонежский. — У Маковца сошлись в смертной схватке две силы. Одна стремится спасти, другая — погубить. Окрестности Троицы стали средоточием вселенской войны добра и зла.

Преподобный глянул на быстро темнеющее небо, и голос его стал твёрже, в нём проступил звук металла, покидающего ножны.

— Покоряясь греховным соблазнам, ленности и чванству, мы порождаем зло, которое нас же ничтожит. Гордыня мутит разум, тщеславие ослепляет, ложь поглощает, словно трясина. Стоит успокоиться, решить, что уж и так много сделал, устал, позволить себе расслабиться, как сразу же всё, созданное с таким трудом, идёт прахом. Грехи пресыщения из тварного мира стекают в преисподнюю, переполняя её. Откликаясь на страсти людские, оттуда выходит сам диавол со своей свитой, и уже никто из смертных не в силах загнать его обратно. Вот тогда и приходит на помощь небесное воинство.