Страница 32 из 54
Долгоруков зашёл к Нифонту Змиеву, когда перевязка уже закончилась.
Просторная монастырская каптёрка, отделенная от общих палат, скудно освещалась восковыми свечами. Ещё один нарисованный на стене «раненый человек» жутковато колебался в такт пламени, глядя на проходящих безучастными, пустыми глазами. Воевода, увидев этот рисунок, поежился и ускорил шаг, стараясь не смотреть на медицинские художества.
Нифонт Змиев был не только перевязан, но и обмыт, и переодет. Его крепкое тело чуть выглядывало из-под огромного количества аккуратных льняных полос, но всё равно впечатляюще бугрилось загорелыми мускулами.
«На богомолье так солнцем не напечёт», — отметил про себя воевода, подходя к монаху.
— Поговорить надобно, чернец… — начал князь медленно, привычно-надменно, но запнулся на полуслове, наткнувшись на смешливый взгляд чёрных пронзительных глаз, смутился и скороговоркой добавил, — ежели ты недужный от ран или после сечи усмяглый, то можно и таче повидаться.
Губы Нифонта тронула легкая улыбка, подобно летней паутинке. Он движением головы показал на скамейку рядом с собой и коротким взмахом руки указал на дверь крутящимся вокруг него служкам. Братия, безмолвно поклонившись, безропотно направилась к выходу. Змиев внимательно проводил их взглядом.
— Слушаю тебя, княже.
— Ты решил нарушить обет молчания?
— А как бы у нас разговор случился?- вопросом на вопрос ответил Нифонт.
Князь подвинулся ближе, наклонился к голове монаха.
— Ты можешь научить мои сотни столь искусно конно биться?
— Прости, княже, — поморщился Змиев, — своевольны дети боярские, да и времени мало. Так наказать врага за наглость и самоуверенность можно только единожды, второй раз — не обманем. Теперь они умнее будут, осторожнее, да и сполу, — Нифонт опять сделал легкое непонятное движение кистью правой руки, — копейному бою учить твоих воев поздно. Сподручнее дать сотням оружие грядущего…
Палец монаха указал на угол, где сгрудились трофейные пищали, мушкеты, ручницы и другая огнестрельная рухлядь.
— Где ж конному, да с мушкетом управиться? — удивился воевода.
— Мню, что дети боярские чаще на стенах сгодятся, чем в седле, — Змиев поерзал на лавке, покривился от боли, перехватил раненую руку здоровой и положил ее на живот. — А пищали — они пока что громоздки, с годами станут легче, снаряжать их будет проще. Пищаль за триста шагов броню пробивает, а будет — за пятьсот, семьсот, тысячу… Попробуй, подойди с копьецом к такому полку… Издали продырявят…
— Тебе к государю надо бы, — перебил монаха воевода, внимательно вглядываясь в его лицо, — огневое и сечевое дело вельми ведаешь, рассуждаешь здраво, такие мужи при дворе состоять должны, а не в келье прозябать.
— Тебе ли не знать, воевода, что многим и в хоромах царских прозябать приходится. Не хочу приумножить собой их скорбное число. В сиденье своём я больше пользы вижу. Одними сотнями дворянскими да стрельцами крепость не удержать. Истое ратников добрых из мужиков сделать. Толпа с рогатинами для польских жолнежей — не противник. Пройдут сквозь них, как нож горячий сквозь масло, и не заметят. А надобно наравне биться.
— Мужики против солдат королевских? — князь хмыкнул с сарказмом, — да никогда они не станут равными, сколь ни учи! Куда им, сиволапым!
Монах закрыл глаза и улыбнулся.
— Самая выносливая и самая стойкая армия — набранная из мужиков. В недалёком прошлом в битве при Азенкуре семь тысяч английских йоменов(****), вооруженных только ножами и луками, наголову разгромили восьмитысячную армию французских рыцарей. А в будущем крестьяне станут становым хребтом любого войска. Работящие, безотказные, богобоязненные — не то, что бесшабашная, неуправляемая шляхетская вольница.
Сказано это было настолько уверенно, словно монах говорил о событиях, уже случившихся. Долгоруков встал и прошелся по каптерке, задумавшись. Остановился, упёрся взглядом в лицо монаха, словно пытаясь проникнуть в самую его душу.
— Кто ты, чернец Нифонт Змиев? — воевода задал вопрос, давно вертевшийся на языке.
Улыбка пропала с лица монаха. Он глубоко вздохнул, желваки коротко пробежали по скулами.
— Когда б я сам сие ведал…
(*)«многая рухлядь» — Мартин Бер, «Московская летопись» (1600–1612):
«Каждому из придворных докторов отпускали ежемесячно знатное количество хлеба, 60 возов дров и бочку пива, ежедневно штоф водки, уксусу и запас для стола, ежедневно три или четыре блюда с царской кухни. Когда царь принимал лекарство и когда оно хорошо действовало, то медиков дарили камнями, бархатами и соболями; одаривали также за лечение бояр и сановников»
(**) Поместья, предоставляемые служивым людям, были оформлены по законам того времени в специальные указы — столбцы. Буквы фамилий владельцев поместий были вписаны не горизонтально, как принято, а вертикально, образуя «столбец». Дворянин, фамилия которого была в «столбцах», и назывался «столбовой дворянин». Списки просматривались и заверялись самим царем. Так государь всея Руси имел представления о количестве верных ему людей, владеющих поместьями. Попасть в такой список — мечта каждого служивого, ведь это означало не только владение земельными угодьями, но внимание и милость самого царя.
(***) Использованные в тексте старорусские слова:
вельми паче — гораздо больше,
убрусы — полотенца,
вамбак, баволна — вата,
олей- масло,
скепа — щепа,
недужный — больной,
усмяглый — усталый,
таче — потом,
истое — самое главное,
исполу — вообще.
(****) К XV веку йоменами в Англии стали называться все крестьяне, ведущие самостоятельное хозяйство, независимо от юридического статуса их держателя.
Дорогие мои читатели. Если у вас есть вопросы, замечания, возражения, дополнения по теме — не стесняйтесь писать в комментариях — я всё читаю и стараюсь на все вопросы отвечать. Если понравилось — не сочтите за труд — нажмите на сердечко. Вам это ничего не стоит, а книга поднимается в рейтинге и ее увидят больше читателей. Заранее спасибо