Покров над Троицей

Глава 11 «И дольше века длится день…»

Воевода застыл у стрельницы, боясь моргнуть и пропустить хотя бы миг из происходящего на поле боя. С высоты десяти сажен Пятницкой башни весь ход сражения виделся, как на ладони, и маневры монашеского полка завораживали.

Пробив брешь в центре польского строя, чернецкая стрела сложилась, схлопнулась в колонну по двое, превратилась в тонкое шило и как нитка сквозь игольное ушко проскочила через плотные порядки польской кавалерии. Бронированный кулак гетмана Сапеги ударил в пустоту. Гусары на всём ходу осаживали коней, разворачивались, пытаясь ухватить юркий хвост противника, просачивающийся сквозь рукотворную прореху, как песок сквозь пальцы. Строй хоругви окончательно сломался, превратившись в две кляксы неправильной, продолговатой формы, а в это время за их спиной чернецкая конница разделилась, разошлась налево-направо огромным раскрывшимся вороным цветком. Черные крылья монастырского полка развернулись, охватили потерявших скорость гусар, стиснули их в своих объятиях. Издали казалось, словно два смоляных потока омывают белые крылья польских всадников, и они тревожно колышутся под этим напором, неумолимо клонятся к земле и падают в осеннюю грязь, выбиваемые из седел неведомой силой.

— Чёрная лилия, — прошептал Долгоруков, не отрывая глаз от поля боя.- Вот тебе и стропо́та(*)…

До сего дня он считал красивой легендой рассказы своего учителя про удивительную тактику византийских катафрактов(**), доведенную до совершенства русскими витязями — дружинниками былинных князей Олега и Владимира, а сегодня узрел её воочию там, где не ожидал. Среди боярско-княжеской знати европейская военная школа считалась образцовой и непревзойденной. Польской тяжелой конницей — крылатыми гусарами — принято было восхищаться, снисходительно поглядывая на собственное войско. Но на глазах воеводы монастырские богомольцы в черных клобуках рвали, как ветошь, лучшую кавалерию Европы, попирая все представления современной отечественной знати об образцах воинского искусства и доблести.

Князю больше всего на свете захотелось оказаться среди этих всадников в чёрном, рубиться бок о бок с ними там, в гуще сражения, а не пялиться на сечу, как римский патриций на бой гладиаторов.

— Коня! — резко произнес Долгоруков, надевая шлем.- Сечу скончати скоротещи(***) надобно, пока польские алебардники да мушкетеры не подтянулись…

— Коня воеводе! — побежал вестовой вдоль стены, сломя голову.

Зашевелилась свита, заскучавшая у входа в Пятницкую башню. Развернулся и затрепетал на ветру штандарт воеводы, словно желая взлететь. Пушкари засуетились, стараясь прилежнее засыпать ядрами польскую инфантерию, приближающуюся к месту баталии.

В польском лагере на Красной горе царила деловая суета, граничащая с паникой.

— Что это! — не сдерживаясь и размахивая руками, как ветряная мельница, орал в лицо собеседнику гетман Сапега, — я вас спрашиваю, отец Флориан? Вы божились, что кроме поместных сотен, в монастыре нет конных войск! Кто же тогда сейчас уничтожает мою гордость? Что вы молчите? Это, по-вашему, богомольцы? Ответьте что-нибудь!

Лицо иезуита, холодное и неподвижное, как скала, озаряла непонятная, блуждающая улыбка. Хищные глаза смотрели сквозь Сапегу туда, где на луковом поле чернецкий полк добивал гусарскую хоругвь. Не пытаясь сблизиться для сабельной схватки, чернецы крутили карусель вокруг сбившихся в кучу поляков, и их длинные рыцарские лэнсы раз за разом выхватывали себе жертву из толпы, нанося беспощадные удары, выбивая из седла всадников или валя их вместе с лошадью.

-«Te invēnī. Tandem inveni te»(****), — шёпотом произнёс иезуит, комкая замшевые перчатки, и добавил, обращаясь к Сапеге, — это действительно богомольцы, гетман, самые обычные монахи, такие же, какими были тамплиеры и тевтоны на службе Ватикана. Не думал я, что своими глазами снова смогу их увидеть. Да прекратите вы суетиться! Успокойтесь! Войско нервничает, глядя на вашу беготню! Сядьте! У короля ещё достаточно хоругвей, а эти русские схизматики скорее всего последние в своём роде, жалкие осколки былого могущества гнезда Радонежского. Обнаружив себя, они положили голову на плаху, и гибель ваших гусар — небольшая цена за полное искоренение этой ереси.

Всего в сотне шагов от Ивашки скрежетала металлом о металл жестокая кавалерийская схватка, взрывала воздух криками и ржанием, копытила землю и обильно поливала её кровью. Он ничего не понимал в происходящем, но какое-то шестое чувство подсказывало — наши ломят. Всё чаще слышались панические крики на польском языке, и среди белых гусарских крыльев мелькало знакомое облачение чернецов. Сеча понемногу смещалась в сторону польского лагеря — командир хоругви пытался со своими соратниками пробиться к спешащей ему на выручку инфантерии.

Повеселевшие ратники с удвоенной энергией тащили в крепость мешки с мукой, найденное в польском лагере продовольствие, гнали потрёпанных пленных, периодически награждая их пинками и подзатыльниками. Шилов с Солотой, сопя и кряхтя, таскали в подкоп бочки с порохом.

— Охолонись, малец, — покачал Солота головой, пресекая слабосильные попытки Ивашки включиться в работу, — неча тут капитися. Лаз узкий — не покатишь, ривати али извлечи(*****) надобно, а ты вон какой мухортый — не сдюжишь. Сами управимся.

Ивашка обиделся, хотел сказать, что никакой он не хилый и слабосильный, но в это время у переправы грохнуло, повеяло пороховой гарью. Писарь, сам не понимая зачем, выпрыгнул из траншеи и опрометью бросился к стрельцам.

Со стороны Волкушиной горы, растянувшись от мельницы до Келарского пруда, на помощь гусарам поспешали свежие сотни полковника Лисовского. Сам литовский шляхтич в заломанной на затылок шапке-магерке, украшенной орлиным пером, в желтых сапогах и красном кунтуше с галунными петлицами-нашивками, украшенными плетеными розетками с кистями, восседал на игреневом скакуне на возвышении у Терентьевской рощи под тем самым дубом, где пряталась от дождя Дуняша. Рядом с ним развевался штандарт Лисовских с фамильным гербом — чёрным ежом на багряном поле. За спиной полковника застыли горнист и вестовой. Сминая островки крестьянских ратников, ощетинившихся рогатинами и вилами, лисовчики рвались к переправе и неминуемо попадали под сосредоточенный огонь стрелецких пищалей.

Вологжанин построил своих подчиненных в идеальный квадрат — десять на десять. Перекрывая от силы треть переправы, сотня в таком виде могла вести непрерывную стрельбу по фронту, выкашивая постоянным огнем легкую кавалерию. Первая линия давала залп и сразу отходила назад, на заряжание, освобождая фронт изготовившейся к бою второй шеренге. Моментально звучал следующий залп, и второй ряд бойко менял позицию, чистил стволы, опустошал берендейки с порохом и пулями. К тому времени, как заканчивала стрельбу последняя, десятая линия, первые, зарядив пищали, готовились снова открыть огонь.

— Не стойте в дыму, остолопы! Не видно ж ни зги! — распалялся Вологжанин, досадуя на не сообразительных подчиненных. Десятники! Глаза пропили? Командуйте — десять шагов влево против ветра! Пали!

Пятикилограммовые пищали на подставках дергались, как живые. 20-граммовые мушкетные пули пробивали стальные кирасы на расстоянии 300 шагов и могли наносить раны на расстоянии до 600. И опять же — река! Неширокая, неглубокая, она всё равно заставляла всадников замедлять ход. Задние налетали на передних, фланговые сокращали фронт, стремясь попасть на отмель, и этого было достаточно, чтобы создать на переправе кучу-малу, где каждый выстрел находил свою цель. Даже великому храбрецу идти в лоб на плюющийся огнем и обжигающий свинцом пехотный строй панически страшно. Лисовчики старались выйти из под обстрела, меняли направление атаки, но ширины брода — всего сто шагов — не хватало для обхода кусачей стрелецкой сотни. Когда переправа превратилась в завал из трупов лошадей и всадников, это, наконец, понял и Лисовский, повелев сыграть отбой. Он тронул поводья, и багряный штандарт медленно поплыл под сень вековых деревьев Терентьевской рощи. Столкновение завершилось так же неожиданно, как и началось.