Человек в движении

Но это меня не беспокоило. Я ненавидел кресло-каталку. Одним своим видом, когда я в нем сидел, оно как бы заявляло на весь мир о моей увечности. Хуже того, оно каждый раз убеждало в этом меня самого. Вот я и старался всякий раз пользоваться башмаками-скобами и костылями. Пока я стоял на ногах, я не ощущал себя столь уж безнадежным инвалидом. Итак, я ринулся в наступление на собственный дом, точно так же, как атаковал коридоры и лестницы в госпитале Дж. Ф. Стронга.

Ну, а дом давал мне сдачи.

Если мне хотелось прокатиться на «пятой точке», я мог подниматься и спускаться по лестницам, сидя спиной к ступенькам и по одной одолевая их своим задом. Но так дело шло слишком медленно, и, кроме того, лестницы в доме были снабжены перилами, которые крепились к балясинам. Так, может быть, попробовать подниматься на костылях и в скобах, подтягиваясь при этом за перила?

Ан нет, нельзя! И все потому, что дому это не нравилось. Ведь перила-то крепились к балясинам винтами. Подтягиваясь, я оказывал на перила столь сильное воздействие, да еще с элементом вращения, что винты вылетали с мясом, а я улетал головой вперед и на спине вниз по ступенькам. И было это не то что раз-другой, а даже очень и очень часто. Как вошел в дом — поднимайся; нужно в подвал — спускайся. Эти лестницы готовы были меня доконать! А дом, тот меня окончательно достал. Лестница, что вела в подвал с улицы, вообще была без перил, лишь столбики-балясины по бокам. Однажды такая вот балясина переломилась у меня в руке, и я свалился вниз головой на бетонный пол. Хорошо еще, что шею не сломал.

Сия битва не прекращалась ни на минуту. До сего дня в штукатурке на стене рядом с постелью в одной из наших верхних спален сохранилась вмятина — точная копия моего лба.

Я пытался выработать новую, более эффективную систему карабканья по лестницам в своих скобах — подтягивался на костылях из сидячего положения, чтобы ноги могли свободно повиснуть в воздухе. Тогда я мог откинуть их назад, пока не защелкнутся замки на уровне коленных суставов. Трюк этот требовал не только большой ловкости, он был даже немного опасен. Вот почему для упражнений я выбрал комнату, где рядом со стеной стояла кровать: на нее я мог приземлиться в случае падения навзничь. Упади я вперед, можно было упереться в стену. Во всяком случае, теоретически. А на практике я терял равновесие так часто, что прямо-таки избороздил штукатурку отметинами собственной головы. Постепенно я отработал этот прием и пользуюсь им по сей день. Что касается моих сражений с домом, то этот эпизод, наверное, можно отнести к ничьей.

Впрочем, разве только дом? Все было против меня.

А уж на улице и подавно. Допустим, мы возвращаемся домой, а на дворе снег. Когда под снегом лед и костыль попал на него, каким бы ловким ты ни был, все равно свалишься. А я-то на своих ходулях был еще далек от совершенства. Стараюсь сделать шаг, костыли застревают в снегу, ноги разъезжаются в стороны — и вот я начинаю метаться на своих костылях, надеясь, что они не разъедутся в стороны, и вижу, как мои ноги ведет куда попало. Меня это просто с ума сводило, я готов был выть от отчаяния. А подспудно, стоило только чуть-чуть расслабиться, мой внутренний голос тихонько твердил одно и то же: это навсегда, так теперь будет постоянно…

Став инвалидом и внезапно очутившись в кресле-каталке, человек поначалу напускает на себя этакую браваду. Я вел себя подобным образом со всеми, кроме родителей, каждую минуту старался видеть лишь светлые стороны жизни, уверял всех и каждого, что сдаваться не намерен, и вообще изображал такой оптимизм, что люди искренне считали меня чуть ли не святым. Новоиспеченный калека может даже сам в это поверить. Но суровая правда заключается в том, что ты намертво прикован к креслу или к костылям и, когда впервые это осознаешь, можно стать самым одиноким человеком во всем мире.

Вернувшись домой, мне пришлось столкнуться еще с одной проблемой. И дело тут было вовсе не в лестницах или в перилах и вообще не в трудностях передвижения: я вернулся в дом, где не счастье царило, а, наоборот, в дом, где два человека разрывали друг другу душу на части.

Отношения между отцом и матерью неуклонно ухудшались в течение пяти лет до случившегося со мной несчастья. Меня это страшно угнетало, а с моим характером я вовсе не собирался мириться с подобным развитием событий. Мне было лет тринадцать-четырнадцать, и вот ночью, вместо того чтобы спать, я лежал и слушал, как два любимых мной человека орут, вопят и терзают друг друга всю ночь напролет, и мне от этого было ох как тяжело. Я вскакивал с кровати, колотил кулаками в их дверь и без лишних церемоний входил в комнату. Мать плачет, отец вне себя от ярости, а я стою в дверях и кричу:

— Эй, вы оба! Или кончайте это, или разводитесь!

Я понимаю, что все было не так просто. Иначе они бы давно разошлись, но я просто не мог ночь за ночью лежать и слушать все эти крики и при этом ничего не делать.

Меня просто бесило от всего, что они делали друг с другом и с семьей. Я понимал, что все между ними кончено. Ясно было, что ни о какой любви не могло быть и речи. Тогда зачем продолжать мучить друг друга? Вы, конечно, скажете, что они могли дать мне пинка под зад, всыпать хорошенько и загнать в кровать, чтобы неповадно было вмешиваться. Ну, а если всерьез, что они могли сделать? Можно было бы еще понять, если бы они ссорились временами, если бы это было делом случая, но они и сами все понимали, да только сделать ничего не могли. И вот приходит их сын и говорит, что уж лучше положить всему этому конец? Нет, не могли они задать мне взбучку: ведь я был прав. Просто я был в отчаянии и для меня это была последняя возможность сказать им: опомнитесь! Дело куда серьезнее, чем ваша личная ссора. Речь идет о судьбе нас всех.

Я был слишком молод, чтобы помнить, как все у них было раньше, но и достаточно взрослый, чтобы задаваться вопросами о причинах разлада…

Еще с самых малых лет я был чертовски независим. Из четверых детей я появился на свет первым. Стоило кому на свет появиться, сразу все внимание — ему. Мне было год и семь месяцев, когда родился Брэд. Три года спустя наступил черед Синди, а потом, через пятнадцать месяцев, — Криса. И первые шесть лет своей жизни я был в полном смысле слова окружен родственниками.

Предки моего отца были норвежцы, у матери — англичане. Мои прародители обосновались неподалеку от Порт-Алберни. Мой дед по материнской линии — Джо Гибсон — служил в армии сержантом по строевой подготовке. Взрыв капсюля в патроне стоил ему двух пальцев, в том числе и указательного, из-за чего он не участвовал в войне. Затем он работал в системе городского хозяйства и на целлюлозной фабрике, а когда ему стукнуло пятьдесят, решил, что хочет стать фермером, продал все, что имел, и купил ферму в 640 акров в Форт-Сент-Джоне.

Дедушка Магнус Хансен был и шахтером, и грузчиком, а потом и рыболовом. И вообще всю родню не перечислить: на пространстве в десять акров сгрудилась вся наша семья — бабушка и дедушка Гибсоны, дядя Джон и тетя Бетти Джонсы, дядя Леонард и тетя Ферн Гибсоны. Множество прочих родственников по линии Гибсонов и Хансенов жили в окрестностях Порт-Алберни, а всего в семьях нашего клана было двадцать шесть детей (да простит меня родня, если я сбился со счета).

Все мы были очень близки, постоянно ходили друг к другу в гости, но без излишней опеки, так что сызмальства воспитывалась самостоятельность. Отец брал меня на рыбалку, вместе с дедушкой Гибсоном они посвящали меня в тайны охоты и учили уважать природу, от них я узнавал, что надо держать себя в руках и работать в поте лица. Любви мне хватало, да и опереться было на кого, но вот внимания, наверное, мне следовало уделять больше, если учесть, каким мальчишкой я рос. (Мама говорит, что мне его требовалось так много, что ей следовало или вообще родить только меня одного, или подольше выждать, прежде чем рожать остальных.)

Все еще усугублялось тем, что мы часто переезжали с места на место. Только я окончил первый класс в 1962 году, как мы переехали из Порт-Алберни и обосновались в Форт-Сент-Джоне. В 1964 году сразу после того несчастья с отцом мы двинулись в Абботсфорд (где мы три раза переезжали с места на место, и каждый раз мне приходилось менять школу), и уж потом, в 1971 году, в Уильямс-Лейк. Мне попросту не хватало времени обзавестись по-настоящему близкими друзьями в эти ранние годы. Нет, одиночкой я не был. Просто я очень разборчиво выбирал друзей и каждый раз решал, стоит ли близко допускать их до себя. А что тут неясного? Ведь все равно, наверное, скоро придется переезжать на другое место. Из чувства самосохранения, а может быть, чтобы заполнить пустоту, я сосредоточил все свое внимание на более дальних горизонтах жизни и яростно противился любым попыткам родителей вернуть меня в реальный мир.