Свенельд. Путь серебра

– Надевай! – подбодрил его Велерад. – Наденешь, сразу человеком сделаешься!

Он подмигнул, а Свен отметил: и брат чувствует, что он пока еще не по-настоящему вернулся.

– И это тебе! – Велерад подал ему еще какую-то одежду.

Свенельд развернул. Это оказался кафтан из темно-голубой шерсти, отделанный зеленым шелком с золотистым узором, а на полосы шелка, идущие поперек груди, – они сидели так тесно, что почти сливались в одно полотно от ворота до пояса, – были нашиты полоски позумента, искусно сплетенного из серебряной проволоки.

– Ох ты! – За эти два года Свенельд повидал немало сокровищ, но в этом кафтане чувствовалось сдержанное северное достоинство, не в пример кричащим краскам южных стран, которые уже изрядно намозолили ему глаза.

– Или вы теперь только шелка носить изволите? – ухмыльнулся Велерад.

– Глаза б мои их не видели…

– Тоже она шила. А тебе вот – это от матери. – Другой кафтан, красный, Велерад вручил Годо. – Летом свеи приезжали, привезли этот тканец, сказали, у Бьёрна в Уппсале сейчас все самые лучшие мужи так ходят.

– Да уже теперь эти свеи против нас будут жалкие бродяги, – буркнул Годред, прикладывая кафтан к себе. – Со своим дряхлым Бьёрном вместе.

Яркая роскошь нового кафтана так не шла к хмурому, обожженному солнцем, изуродованному шрамами лицу Годо с клочковатой бородой, что даже Свен, повидавший брата во всех видах, не удержался и хмыкнул.

– На себя глянь, – бросил Годо, прекрасно его понявший.

Свен только тронул горбинку на носу – ну да, сам теперь тоже не месяц ясный.

После долгой дороги очень непривычно было чувствовать себя так чисто и хорошо одетыми: они ведь тронулись в путь из окрестностей аль-Баба, где зимовали, чуть ли не сразу после новогодья[6], чтобы войти в устье Итиля по высокой воде, и все время пути мылись кое-как, в той же реке. Свенельд осторожно натянул кафтан, пошевелил плечами. Было тревожно, что такая изысканная вещь, сделанная белыми руками благородной девы, лопнет на том чудище, которым он себя чувствовал. Витислава брала за образец его оставшиеся дома старые сорочки, а за два года он немного вырос, да еще и благодаря постоянной работе веслами раздался в плечах, и кафтан слишком плотно обтягивал грудь. Свен осторожно согнул руку в локте – ничего, рукав не треснул. Попытался было застегнуть кафтан, но мелкие золоченые пуговки и такие же мелкие шелковые петельки с трудом давались загрубелым пальцам, а к тому же их было слишком много – десятка три, ётуна мать! Подпоясался и оставил так.

Старые сорочки пришлось отдать отрокам – не все были так богаты, чтобы иметь дома запас. Подпоясавшись, Свенельд по привычке наискось заткнул нож в ножнах за пояс и попытался ощутить себя прежним. Не вышло, но этот новый Свенельд, по крайней мере, очень хотел снова прижиться дома и стать здесь своим.

Одевшись, вернулись в отцовскую избу. Радонега подровняла сыновьям волосы и укоротила бороды. Но и теперь она вглядывалась в них, едва веря в новый облик своих сыновей. На загорелых лицах виднелись тонкие белые морщинки возле глаз, и оттого казалось, что они постарели не на два года, а на все десять. Уже лет по десять они делали мужские дела, и к этому она привыкла, но теперь вдруг увидела их как бы глазами чужих людей, для которых они давно уже не просто мужчины, но и вожди. Свенов нос, от рождения безупречно прямой, после перелома обзавелся горбинкой и оказался немного свернут в сторону. Но Годреда военная жизнь изгрызла еще заметнее: кривые шрамы от сабельных ударов появились у него на скуле, на щеке, на лбу. Им было всего несколько месяцев, они не успели побледнеть и выделялись на коже тревожным багровым цветом.

– Я даже шлем взять не успел, – сказал он, заметив, как мать рассматривает эти шрамы, но снова заговорил, не давая ей задать вопросов: – А почему у Свеньки на кафтане вон сколько тканца, а у меня вдвое меньше? Пожалели мне? Не заслужил?

Радонега рассмеялась и посмотрела на Вито: та стояла у большого ларя в углу и выбирала старые сорочки для отроков, складывая их в стопку. В свое занятие она была погружена по уши; а может, не хотела смотреть на мужа.

– Свеньке жена шила. У нее времени больше, а если бы я столько над шитьем сидела, кто бы за челядью и скотиной глядел? А? – Радонега наклонила голову и бросила на старшего сына задорный взгляд.

Намек был всем понятен, и Свенельд усмехнулся не без самодовольства. Женись – и будет у тебя кафтан вдвое лучше.

И отчего бы Годо теперь не жениться? Прославлен, богат, родовит – хоть к конунговой дочери сватайся. Но Годо оставался хмурым, будто яркие ожидания ничуть его не радовали.

– Витяша, иди сюда, – добавил Радонега. – Застегни ему кафтан, он сам не совладал.

Вот теперь Годо захохотал с торжеством и оживился. Витислава подошла, не поднимая глаз, приблизилась к Свену вплотную и стала застегивать пуговки. Ее рукам они должны были поддаваться легко – сама пришивала, – но Свен видел, что пальцы ее слегка дрожат и оттого неловки. Он стоял, подняв голову, и старался не дышать; от близости Витиславы, от ее прикосновений его пробирала дрожь. Он чувствовал ее легкий запах – какие-то душистые сушеные травы, – и просто оттого, что она стоит так близко, голова шла кругом. Ничего подобного он не испытывал три года назад, когда сдернул ее с белого коня, сам вспрыгнул в седло, а ее бросил перед собой и бешено погнал к берегу, к кораблям. И пока вез ее домой аж из самого датского Хедебю, и когда сидел рядом с ней на свадьбе, и даже… когда улегся с ней на лежанку, положив между нею и собой свой меч, который с тех пор звался Страж Валькирии… Теперь не верилось, что все это было с ними. Та девочка с пушистыми светло-русыми волосами, которой он рассказывал сказку про спящую на огненной горе Брюнхильд, была совсем другой и внушала ему немного жалости, но уж точно не волнение крови, какое может внушить женщина… Теперь она не дитя. И как обращаться с этой юной госпожой – он не знал. Она все еще была ниже его ростом, но не по-прежнему, не как ребенок. Теперь он ощущал ее рядом с собой как женщину, мог бы поцеловать ее как женщину – на что имел законное право как ее муж, – но теперь это потребовало бы присутствия духа, которого он в себе не ощущал.

Постепенно спускаясь по пуговкам вниз, Витислава склонилась к его поясу, а Свен невольно подумал: а что, если бы она расстегивала на нем кафтан? Обдало жаром, но в этот миг Вито, будто обожженная этой внутренней вспышкой, выпрямилась и отошла. Свен осторожно пошевелил плечами.

– На веслах посидел два года с лишним, – пояснил он в ответ на вопросительный взгляд матери. – Боюсь, рукава на плечах треснут!

– Ты бережнее! – строго сказала Радонега. – Такого кафтана, может, у самого Бьёрна в Уппсале нет!

– Такой жены у него точно нет! – пробормотал Свен себе под нос.

Витислава уже отошла обратно к ларю, но по ее спине Свену показалось, она услышала.

Пока прибывшие мылись и одевались, Олав приказал развязать врученные ему тюки и разложить добычу. Когда Альмунд с сыновьями вошли в гридницу, здесь уже все стены были увешаны шелковыми одеяниями и покрывалами. Не то что простые жители Хольмгарда – сама госпожа Сванхейд стояла посередине и медленно вращалась, разглядывая пестрые блестящие ткани. Цветы, плоды, птицы, звери, ростки, полоски, разводы… Перед главным столом прямо на полу были расставлены серебряные чаши, блюда, даже ведра из серебра, с чеканкой.

– Это же цапли! – бормотала Сванхейд, вглядываясь в узор. – И на том блюде тоже.

– Это аист, госпожа, – почтительно пояснил Годред, в новом красном кафтане, подойдя сзади. Когда он заговорил с ней, его хмурое лицо немного посветлело и смягчилось. – У сарацин ему поклоняются, говорят, аист весну приносит.

– А вот это что? – Велерад вытаращил глаза на блюдо, где на дне был вычеканен зверь вроде крылатой собаки.

– Это пес-птица, Симорг называется, – пояснил Свенельд. – Морда у него пса, крылья птичьи, а хвост рыбий, потому он везде силу имеет: на земле, в небе и в воде. У сарацин царским зверем считается, оберегает славу царя и удачу. Кому такой зверь служит, тот непобедим.

6

Имеется в виду весеннее равноденствие, около 22 марта, когда, как считается, у славян начинался отсчет очередного года.