(Брак)ованные

— Отец не выдержал давления деда и ушел, когда Оле исполнилось три. А дед забрал нас с мамой к себе и сказал, раз он воспитывает нас, то и фамилию мы должны носить его, — Мирослав говорит спокойно, для него это давно свершившийся факт, а мне становится не по себе. Вряд ли Яков Игнатьевич был тем самым дедом, который баловал внуков, покупал им мороженое втихую от родителей и закрывал глаза на маленькие промахи.

— Ого, — все, на что меня хватает.

— Поешь, чтобы быстро не захмелеть. Я видел, что в последний раз ты ела только утром, — прерывает поток моего любопытства Евсеев и кивает на салат, который мне незаметно подал официант.

В программе вечера поздравления и танцы, без конца звучат тосты, Нина Юрьевна смущается и не переставая благодарит мужа за то, что все организовал, а Яков Игнатьевич крепко обнимает супругу и иногда целует ее руки. Не знай я старшего Евсеева, подумала бы, что это божий одуванчик. Я почти все время отмалчиваюсь и не вовлекаюсь в беседы, только Ярослав не оставляет попыток меня разговорить, но чем больше вопросов он задает, тем сильнее я жмусь к Мирославу, который во всей этой семье внушает мне неоспоримое доверие.

— Мы здесь надолго? — перевожу взгляд на босса, который цедит коньяк.

— До торта, — отзывается моментально, отвлекаясь от рассказа матери о вилле. — Устала? — внимательный взгляд сканирует меня от макушки до пояса.

— Совсем немного, — признаюсь, потому что от количества людей кружится голова. Или я путаю их с пузырьками третьего бокала шампанского. Алкоголь бьет в голову, и все вокруг легонько кружится. Кажется, от волнения я даже не заметила, как перебрала. Теперь придется пожинать плоды. — Мне бы на воздух.

— Мам, извини, мы сейчас, — Мирослав поднимается и подает мне руку. Встаю следом, уже не возмущаясь, что он меня придерживает. — Идем.

Поверить не могу, что сейчас мы окажемся в тишине и прохладе. Стоять еще хуже, чем сидеть, все расплывается, но приходится держаться и сохранять серьезность лица. Нельзя мне ввязываться в такие авантюры. Я или поседею раньше времени, или сопьюсь. Или и то, и другое.

— Уже уходите? — не оставляет нас без внимания Ренат, который весь вечер обхаживает жену и успевает разговаривать с Яковом Игнатьевичем.

— Не привлекай внимание, Ренат, — беззаботно-лицемерно отмахивается Ольга. — Они ведь молодожены, пусть лучше выйдут, чем здесь целоваться.

Алкоголь бунтует против уязвленного самолюбия и решает броситься на его защиту. Но волевая рука Мирослава его быстро останавливает — Евсеев перехватывает меня за талию, будто ждет, что я действительно брошусь расцарапывать лицо Ренату. Но все мое недовольство выливается лишь в возмущенное фырканье и скривившийся рот.

— Могли бы и порадовать родню поцелуем, если на свадьбу не удосужились позвать, — весело смеется Ренат, салютуя нам бокалом.

— Мы не играли свадьбу, и ты это знаешь, — холодно бросает Мирослав.

— Горько! — игнорируя слова Евсеева, произносит Ренат. Зал мгновенно затихает, и все взгляды устремляются на нас. Мирослав тяжело вздыхает и едва качает головой. Я надеюсь, что все посмеются и недоуменно вернутся к своим делам. Так и происходит: гости, не понимая, теряют к нам интерес, и я улыбаюсь, глупо радуясь исходу, пока Ренат снова не толкает нас в пропасть, растягивая ритмично: — Горько! Горько!

Мы одни стоим посреди зала, да и каждый второй здесь знает, что мы недавно поженились, поэтому вопросы, даже если и появились, отпадают моментально, и народ подключается к скандированию. «Горько! Горько!» слышно со всех сторон. Мирослав поворачивает меня лицом к себе, смотрю в бесстыдные карие, в которых и намека на чувство вины нет — Евсеев как всегда серьезен.

— Мы должны это сделать, — произносит мягко, даже улыбается, используя на мне свое обаяние. Опускает ладони на шею и гладит большими пальцами щеки, путая и так пьяные мысли.

— А как же «моя родня не кричит горько»? — шепчу, но голос так и норовит взлететь до противного писка. Мы близко, критически близко, потому что влюбленные пары не сидят в полуметре друг от друга и не ходят с дистанцией в пару метров. Они обнимаются, держатся за руки и целуются. И именно последнего все от нас ждут.

Обвожу взглядом родню Мирослава: Ольга, Ренат и Яков Игнатьевич смотрят с явным недоверием, убежденные, что мы этого не сделаем и признаем поражение. И все покатится в хорошо известное место. Но где гарантия, что поцелуй с Евсеевым всех убедит и что он будет достаточно искренним?

— Ксюш, — ласково зовет, и пальцы снова скользят по коже, оставляя за собой крохотные дорожки искорок, — посмотри на меня, — просит, вынуждая отбросить последний шанс на спасение, и я сдаюсь. Смотрю на Евсеева, гадая, каким будет поцелуй босса: страстным или осторожным. Понравится он мне или нет. Я никогда не рассматривала Мирослава как возможного мужчину — он всегда был бесконечно далеким, а еще жутким боссом-тираном. Но сейчас, когда он в душу мне глядит, кажется, что никакой он не начальник, а обычный мужчина, которому я нравлюсь чуточку больше, чем он мне, но которому я позволяю себя очаровывать.

Мой мир сужается до размеров лица Евсеева. Он взволнован так же, как и я, но продолжает меня успокаивать. Я не слышу голосов и не вижу ничего вокруг — в фокусе только теплеющий взгляд, от которого по моей коже несутся мурашки.

— Мы правда это сделаем? — цепляюсь за надежду спастись, но она стремительно тает вместе с уверенным кивком Мирослава:

— Да. Вдыхай, — произносит своим фирменным командным тоном, и я слушаюсь: втягиваю изо всех сил воздух в легкие и не успеваю ничего понять, потому что уже в следующее мгновение его губы касаются моих.

Меня бросает в дрожь, жар и холод. Я хочу сбежать отсюда и больше никогда не видеть Мирослава и одновременно с тем хочу никогда не заканчивать поцелуй. Его губы мягко изучают мои, он прихватывает мою нижнюю и тянет. Выпускает и повторяет снова, методично сводя меня с ума. И надо бы закончить все сейчас. Прервать поцелуй, смутиться и, взяв Евсеева за руку увести из-под заинтересованных взглядов в тишину, где на заднем фоне никто не продолжит кричать «Горько!», но… Но отчаяние доводит меня до той степени, когда я понимаю, что мне чертовски нравится целоваться с боссом. Я не хочу заканчивать все на полудействии. Я уже согласилась играть роль счастливой жены, а значит, нужно идти до конца. В моей голове аргумент звучит убедительно и вполне себе подходит для оправдания, хоть на самом деле я уже ничего не соображаю. Опускаю ладони на плечи Мирослава и наконец отвечаю на поцелуй. Перестаю быть ведомой, дразню, позволяя себе заиграться, и первая касаюсь кончиком языка его губ. Мирослава это ни капли не смущает и не останавливает — он все целует меня, с каждой секундой распаляя нас обоих. Стук сердца колотит в барабанные перепонки, пульс взлетает, а я прижимаюсь к Евсееву и горячо целую, подмечая, что ни один из нас не собирается заканчивать.

Мда, докатилась…

В наше сумасшествие врываются аплодисменты — спектакль затянулся, и зрители утомились. Мирослав прижимается к моим губам в последний раз и отстраняется на считанные сантиметры. Поддавшись порыву, я веду ладонью по его щеке и оставляю ее на плече, сама гадая, зачем только что это сделала. Мы растеряны и не понимаем, как быть дальше.

— Теперь мы можем идти? — интересуюсь, потому что отрезвить мозг нужно катастрофически срочно, пока я снова не выкинула очередную глупость вроде поцелуев с боссом и глаженья его щеки.

— Да. Выйдем в зимний сад.

Взяв за руку, Мирослав ведет меня по длинному коридору. Я разглядываю фотографии в рамках на стенах, тут целая галерея. Улыбаюсь каждый раз, когда выхватываю образ босса: вот он на рыбалке, там гоняет на велосипеде по двору, а в самом конце фото с дипломом в руках.

В саду свежо и сыро. Тусклый свет делает атмосферу особенной, и я спешу отдалиться от Евсеева. Отхожу к пальме и увлеченно разглядываю большие листья. Она напоминает мне о море и о том, что стоило бы быть настойчивее и гнать Мирослава взашей, когда он только появился в отеле. Но я не смогла. И теперь трогаю припухшие и горячие от поцелуя губы, с ужасом осознавая, что мне очень понравилось.