Я тебя придумала

…И весну ещё наколдует, и память перелистает, и встретиться нас заставит, и ещё меня на рассвете губы твои разбудят…

Увижу ли я тебя ещё когда-нибудь, единственный мой?

***

— Линн…

Кто-то нежно гладил меня по щеке, стирая слёзы.

— Линн…

Я открыла глаза. Рым. Смотрит с тревогой.

— Почему ты плачешь?

А что ещё я могу делать, когда мне снились те, кого я никогда не увижу? Хотя о встрече с Игорем я продолжала мечтать, но вот Олег… да, лучше не думать.

И это после замечательного во всех смыслах вечера возле костра — мы решили никуда не ходить на ночь глядя и расположились неподалёку от Оракула, благо место тихое и безопасное, — когда Рым с Тором по очереди рассказывали различные байки из собственного детства. Только вот я всё время вспоминала о том, что мне привиделось на Тропе, да и по лицам своих спутников было понятно, что и они не могут выбросить из головы собственные видения и страхи. До сумасшествия Оракул никого из нас не довёл, но вот из колеи явно выбил.

Весь этот вечер я не знала, что лучше — смотреть на Рыма или отводить глаза. Потому что в его зрачках я видела отнюдь не тот огонь, на который он смотрел, а тот, в котором сгорели когда-то его близкие. И я… Боже! Знать о том, что сама, своими руками…

То, что видел на Тропе гном, я тоже догадывалась, пусть и не знала точно. Изгой, не такой, как все, гонимый с рождения, Тор пересмотрел, наверное, целую кучу воспоминаний из своего нелёгкого детства, когда его дразнили, обижали и били. Ну а как же — гном, не умеющий обращаться с железом, предпочитающий дерево! Ведь он же гном, а не друид. Так его, собственно, и дразнили — друидом, лешим, пнём и дубом. Впрочем, это были самые безобидные прозвища.

В чём-то Тор был похож на Милли — она тоже с самого рождения была чужой для собственного народа, и, пусть в гноме не было магии, он ощущал эту чуждость не меньше, чем сама эльфийка.

Принять самого себя, даже вопреки мнению других, вопреки словам родственников, невзирая на насмешки, грубость, синяки и шишки. Понять, что как бы ты ни старался, не можешь изменить собственную суть, если только руки себе отрубишь. Но и тогда не сотрёшь из памяти того, кем родился и был все эти годы. Точнее, кем ты НЕ был. Таким, как все, понятным, привычным, правильным.

Для гнома уйти от своего народа — тяжёлое решение. Решение, которое тлеет в груди не один год, обдумывается, прокручивается в голове, взвешивается и оценивается. Но Тор всё-таки был уверен, что поступил правильно. Я знала это, видела по его глазам. Он ещё не подозревал, что будет дальше, как сложится его судьба, найдёт ли он место в столице Эрамира, но в любом случае оно точно было не там, у гномов, которые презирали Тора просто за то, что он был другим. Всего лишь любил дерево вместо железа. Какая странная и глупая причина, не находите? Но для гномов это было важно. История, традиции, условности, устои.

В общем, всё то, от чего у Тора сводило челюсть и скрипели зубы.

И теперь, глядя на встревоженное лицо склонившегося надо мной Рыма, я ещё раз мысленно попросила прощения — и у него, и у Тора. Может быть, когда-нибудь я смогу рассказать им… Им всем, и Милли с Брашем и Бугалоном тоже. Рассказать, что только по моей вине с ними случилось всё то, что случилось. Только потому, что я так захотела. Я так придумала. Это было мне нужно для того, чтобы написать книгу.

Ни для чего больше.

— Оракул, — прошептала я, стирая слёзы тыльной стороной ладони. — Немного растревожил мои мысли и чувства…

— Не только твои, маленькая, — ласково улыбнулся Рым. — Может, ты хочешь поговорить об этом?

Поговорить… об Олеге? Нет, я давно не могла о нём разговаривать. Даже с Игорем. Конечно, он всё знал. Узнавал потихоньку, уж за три с лишним года-то, рассказывая по чуть-чуть, я должна была воссоздать почти полную картину. Муж не заставлял меня вспоминать специально, никогда не задавал лишних вопросов, не лез слишком глубоко, туда, где подвывало от отчаяния, горя и чувства вины что-то маленькое и окровавленное.

— Нет, Рым, не стоит. Поверь, не нужно, — ответила я тихо.

Несколько секунд он молчал.

— Как хочешь, Линн.

Он уже поднялся с земли, чтобы уйти обратно, завернуться в одеяло и уснуть, как я вдруг сказала то, чего сама от себя не ожидала:

— Останься.

Глаза Рыма вспыхнули удивлением.

— Что?

— Останься. Пожалуйста. Побудь со мной. Просто побудь, и всё.

Орк поднял руку и осторожно провёл кончиками пальцев по моей щеке, всё ещё мокрой от выплаканных слёз.

— Мне холодно, Линн. Я не смогу долго быть рядом с тобой, этот туман… он, кажется, немного задержался в моих костях.

— Тогда иди сюда. Иди, Рым. Под моё одеяло.

Что я делаю? Безумие. И глаза его вспыхнули совершенно безумно.

Всё равно. Будь что будет. Не хочу быть одна, не могу. Странно, страшно, невыносимо. Со дня смерти Олега я чувствовала себя такой одинокой, будто в мире никто, кроме меня, больше не жил, но теперь чувствовала это особенно остро. Теперь, когда я осознала, что всё-таки действительно умерла для той жизни, и больше не увижу того единственного, ради кого хотела вернуться. Просто быть рядом и жить.

Рым положил меня себе на грудь, укутал нас обоих в одеяло почти так же, как это когда-то делал мой… нет, не думать! Хватит, не могу!

По лицу вновь потекли слёзы.

Руки Рыма сжали плечи, губы, коснувшись уха, прошептали:

— Не плачь, маленькая. Всё будет хорошо. Я обещаю.

Я застыла. А потом сжала кулаки, потому что память вновь угодливо подкинула одну из картинок моего прошлого.

Я болею, лежу на постели, трясясь от тошноты и озноба — так плохо мне ещё никогда не было. Перед глазами туман, комната плывёт и качается.

И только рука брата, сжимающая мою, не даёт мне провалиться в пугающую черноту, сдаться, отчаяться…

Я всхлипываю, потому что так устала бороться с этой странной, пугающей болезнью.

— Не плачь, маленькая. Всё будет хорошо. Я обещаю.

Я киваю, цепляясь за его голос, как за последнюю надежду, и чувствуя на своём лбу губы брата.

Я закрыла глаза, стараясь не отпускать это чудесное воспоминание — голос брата, прикосновение его губ, его рука, сжимающая мои пальцы. И прошептала, прижимаясь к Рыму:

— Можно, я тебе кое-что спою?

Я почувствовала, что он кивнул, вздохнула и вновь начала вспоминать.

Я научилась играть на гитаре ради Олега. Брату всегда нравилось, как я пою, поэтому я решила сделать ему такой подарок — тайком ходила к преподавателю, чтобы на наше общее тринадцатилетие сыграть для Олега на гитаре и спеть песню.

Почему я выбрала именно ту песню? Он понял. Я видела это по его глазам. Он с восторгом следил за тем, как я перебираю струны, как пою, стараясь не фальшивить.

— Ландыш, ландыш белоснежный,

Розан аленький!

Каждый говорил ей нежно:

«Моя маленькая!»

— Ликом — чистая иконка,

Пеньем — пеночка… —

И качал её тихонько

На коленочках.

Ходит вправо, ходит влево

Божий маятник.

И кончалось всё припевом:

«Моя маленькая!»

Божьи думы нерушимы,

Путь — указанный.

Маленьким не быть большими,

Вольным — связанными.

И предстал — в кого не целят

Девки — пальчиком:

Божий ангел встал с постели –

Вслед за мальчиком.

— Будешь цвесть под райским древом,

Розан аленький! –

Так и кончилась с припевом:

«Моя маленькая!»

… Когда я замолчала, Олег встал с кресла, подошёл ко мне вплотную и, взяв за руки, наклонил свою голову к моей так, что наши лбы соприкасались.

А потом я услышала тихое:

— Спасибо. Это была самая прекрасная песня, которую я слышал.