Страница 2 из 3
После моих слов класс разразился громким смехом. А Ольга Афанасьевна схватила метровую деревянную линейку и ударила ею по столу с такой силой, что линейка разлетелась на две части, и один кусок влетел прямо в лоб Генке Кузнецову, который сидел за первой партой, перед учительским столом. Генка скривился от боли, но смеяться не перестал.
– Прекратите немедленно! – заорала во все горло учительница. – А с тобой, Рябинин, будет отдельный разговор. Как можно распространять такие сплетни о заслуженном ветеране! Вы же сами видели, сколько у него наград.
– Да какие там награды – медальки юбилейные да значки разных родов войск. Если поверить, что эти значки ему вручили по делу, то получается, что он служил и в десанте, и в морфлоте, и в артиллерии. Небось в военторге купил, – возразил классной руководительнице Серега Лыков.
– Подводным ледчиком он служил, – включился Витек Заварзин. – На подводе лед возил.
Новый взрыв смеха оказался такой силы, что задрожали стекла в окнах.
Ольга Афанасьевна села на стул и схватилась двумя руками за голову, давая нам понять, что она так возмущена, что у нее просто нет слов.
– И каждый раз он рассказывает одну и ту же дурацкую историю, как пьяного фрица вилами заколол, – добавил Витек.
***
Эта история заслуживает того, чтобы на ней отдельно остановиться. Сам ветеран повторяет ее при каждом удобном случае. А случаев таких ему предоставлялось немало. Ежегодно, на День Победы, Филипп Андреевич смаковал историю своего «подвига» с трибуны на митинге. Кроме того, его часто приглашали в школу на 7 ноября и даже зачем-то на 8 марта. Нужно отдать ему должное – ораторским искусством ветеран Пустовой владел неплохо. Недаром он много лет отработал диктором местного радиоузла. Как сейчас помню его протяжный тенорок, звучащий из радиодинамика у нас на кухне: «Вни-и-имание! Говори-ит радиостанция совхоза “Маяк”! Прослушайте объявление!»
При этом слово «совхоза» он произносил очень тихо, зато на словах «радиостанция» и «Маяк» едва не срывался на крик. Как-то к нам в гости приехала папина сестра – тетя Варя, и когда она впервые услышала голос Филиппа Андреевича, удивленно спросила:
– А как фамилия этого диктора? Я каждый день слушаю радио «Маяк», всех дикторов по голосу отличить могу, а этого первый раз слышу…
Отобразить все оттенки речи и жесты Филиппа Андреевича, когда он рассказывал о главном подвиге своей жизни, не представляется возможным. Но я постараюсь передать эту историю максимально приближенно к первоисточнику. Итак, когда ветерану Пустовому предоставляли слово, он первым делом прокашливался, выпивал стакан газировки, после чего медленно обводил глазами слушателей, выбирая «жертву». А когда выбирал – по одному ему известным критериям – впивался прищуренным, практически немигающим взглядом в глаза «жертвы» и начинал, сначала едва слышно, а потом все громче и громче, свой рассказ:
– Товарищи, моя история может показаться вам несколько надуманной. Но это совсем не так, все, о чем я вам сейчас поведаю, истинная правда. Я до сих пор во всех подробностях помню этот день – 27 августа 1942 года. Село наше на тот момент уже без малого год находилось в оккупации. Нижние чины Вермахта расположились в помещениях аракчеевских казарм, в которых теперь учатся младшие школьники, а унтер-офицеры и офицеры распределились на постой по домам наших односельчан. Один унтер-офицер по имени Ганс поселился в нашем доме, в котором мы вдвоем с мамой жили. Жирный такой немчина, как боров. Насчет пожрать большой любитель. Свинью нашу Машку зарезал гад и сожрал. И курей всех переловил. Хотел и корову Зорьку под нож пустить, но тут мамаша моя на колени перед ним упала, в слезах умоляла оставить кормилицу в живых. Фашист долго не мог понять, чего эта старуха от него хочет, а когда понял, то согласился, но при одном условии – хозяйка будет каждый день поить его свежим парным «млеком» и кормить домашним творожком со сметанкой. Вот такая сволочь прожорливая, – на этом месте ветеран снова прокашливался, выпивал еще один стакан газировки и продолжал.
– Я в ту пору занимался заготовкой сена на зиму для нашей Зорьки. Косил траву по балкам да оврагам и складировал в сарае. Так вот, 27 августа я попросил соседа, деда Матвея, у которого была лошаденка, подвезти скошенное мной сено. Загрузили полный воз, подвезли к сараю, выгрузили. Дед Матвей отправился по своим делам, а я открыл двери нараспашку и стал закладывать сено в сарай. И что-то мне не понравилось, вроде всегда аккуратно укладывал, чтобы больше влезло, а тут смотрю – разбросано сено по всему сараю как попало. Дай, думаю, поправлю. Ну и нанизал копичку на вилы. Чувствую, вилы мои входят во что-то мягкое. И тут раздался такой истошный, душераздирающий крик, что я с испугу замер на месте, а вилы выдернул и вижу – на зубьях кровь. Сначала мне показалось, что орет свинья. Больно голос похож. Думаю, может соседская хавронья ко мне в сарай залезла, сено переворошила и заснула. Но тут сено раздвинулось и показался огромный живот, из которого вытекали четыре кровавых струи. Ганс, а это был наш постоялец, продолжая дико орать, попытался встать на ноги, но был настолько пьян, что смог только сесть и прижать руки к животу, пытаясь остановить кровь. Потом он поднял глаза и увидел меня с вилами наперевес. Наконец до него начало доходить, что произошло, и фашист, продолжая левой рукой держаться за окровавленный живот, правой потянулся за автоматом, который лежал в метре от него. Я осознал, что моя жизнь висит на волоске. Если немец дотянется до автомата – мне конец. Тогда я заорал: «Получи, фашистская морда!» И ударил его вилами еще раз, потом еще и еще. Ганс сначала пытался ухватиться за зубья, но во мне просто дьявол какой-то проснулся. Вскоре он упал на спину и затих, а я наносил ему все новые и новые удары. Умом понимал, что колю труп, но не мог остановиться. Такая во мне дикая ненависть к проклятым оккупантам возникла.
Когда я немного успокоился и смог рассуждать более-менее разумно, понял, что первым делом надо закопать труп и уничтожить все кровавые следы. Только как это сделать, я не представлял. Немец весил больше центнера, а во мне и четырех пудов не набиралось. Самому не управиться, помощник нужен. А мамашу беспокоить не хотелось, чем старушка могла мне помочь? А довести ее до сердечного приступа было очень даже запросто. Отправился тогда я к деду Матвею, сбивчиво ему все рассказал и попросил помочь. Решили дождаться темноты и под покровом ночи затащили труп фашиста на телегу, накрыли его сеном и отправились в ближайший лесок, где и закопали Ганса в сырую землю. Окровавленное сено я вынес в огород и сжег. А утром собрал вещички и отправился к линии фронта, где и вступил в ряды Красной армии, с которой прошел с боями до самого логова фашистского и расписался на Рейхстаге. Такая вот история.
Филипп Андреевич снова прокашливался, выпивал остатки газировки и с тревогой смотрел на слушателей – как они реагируют. Слушатели отвечали ему вежливыми, дежурными аплодисментами, поскольку слышали этот рассказ уже не единожды.
Такова была версия ветерана.
А вот моя бабушка рассказывала ту же историю несколько иначе. Нет, немца этого Филипп Андреевич действительно заколол. Совершенно случайно. И испугался не на шутку. Ведь до этого дня он верой и правдой служил фашистам. Разъезжал по селу на телеге и собирал с крестьян продуктовый оброк для прокорма оккупантов. Лошаденка у него своя собственная была. А вот у деда Матвея как раз отродясь лошади не было. Да и помогать ему хоронить немца дед не стал бы – больно надо фашистскому прихвостню угождать. Оружие Филиппку, как называла его бабушка, немцы не доверяли. Не заслужил. Потому по дворам он ходил, вооружившись топором. Для самозащиты. Поначалу слонялся с пустыми руками и пару раз хорошенько отхватил от баб по спине ухватом. Потом «поумнел» и стал повсюду таскать с собой топор. О том, что Филиппок заколол немца, в селе узнали недели через две после происшествия. Фашисты перетрясли и перерыли все дворы в поисках пропавшего унтер-офицера, пока один тринадцатилетний пацан не рассказал, что в ночь на двадцать восьмое августа видел, как Филиппок вывозил телегу с сеном в ближайший лесок. Пацан тогда удивился, зачем хорошее сено в лес возить, а не наоборот, и из любопытства проследил за полицаем. А потом показал немцам место, где Пустовой прикопал своего постояльца Ганса. Фашисты, конечно, догадались, что их товарищ погиб случайно, но Филиппка все же обозвали «der Partisan» и даже назначили награду за его голову в тридцать «дойчмарок». А у его мамаши вынесли со двора все до нитки. И корову увели. Умерла бы старуха с голоду, кабы добрые люди не помогли.