Круглые коленки

– И вам спасибо. Сейчас я перепоручу вас служащим авиакомпании. Ждем вас через два месяца. Я уверена, после второй операции мы приедем в аэропорт уже без коляски.

– До встречи, Ядвига.

– Счастливого полёта!

Она махала мне, пока мы с пришедшим за мной молодым человеком чернокожей наружности катили через зал. Чтобы мне было подольше видно Ядвигу, он развернул мою коляску задом наперёд и всю дорогу до самолёта напевал весёлую песенку.

– О чём вы поёте?

– О любви.

– Разве любовь – весёлая штука?

– Конечно.

А вот мне никогда не казалось, что любовь это что- то весёлое. Может быть, дело как раз в том, как к этому относиться? Мне теперь кажется, что я слишком рано стала серьезной.

***

Мои круглые пятёрки по всем предметам с первого класса служили мне своеобразной индульгенцией, иммунитетом против всего неприятного. Это было время, когда пятерки еще ценились. Уже потом появились работы по психологии и социологии, в которых утверждалось, что троечники лучше адаптируются к жизни, чем отличники (что чистая правда), но в мое время отличником было быть не зазорно. Хотя… Иметь кофточку «с толчка» и иметь круглые пятерки по всем предметам было уже не равнозначно, кофточка считалась лучше. Заграницы для нашего класса как бы не существовало, а если она и была, то только где- то там, в фантастической дали, где ездил на красивых машинах Жаль- Поль Бельмондо, бесновался со своей гитарой Блэкмор, пели АВВА и отправлялся назад в будущее доктор Эммет Браун. Все это было для нашего города и нашей жизни как бы вне реальности, но не зная ее, я хотела для себя какой- то другой жизни, обязательно далекой от сентенций учителей и глупых разговоров одноклассников. Постоянное «дай списать», а потом шушуканье в углах о том, кто из мальчиков как на тебя посмотрел… Мне было не интересно среди сверстников. Хотелось видеть каких- то новых, умных людей, слушать их разговоры, участвовать в них, а не учиться варить суп «борщ».

Мои пятерки по всем предметам давали мне возможность не только вести себя свободно в школе, но и спасали от скучных домашних дел. Достаточно было намекнуть, что я должна готовиться к контрольной или выполнить что- то сверх ежедневных заданий, и от меня отставали. Нельзя сказать, чтобы я пользовалась этим слишком часто, но мыть полы, стоять в очередях или сдавать назад в магазин пустые молочные бутылки – нет, уж увольте! Я лучше буду учиться.

– Почему, Захарка? – вразумляла меня иногда Швабра. –Сдавать бутылки – прибыльное занятие. Ты просто идёшь, стоишь некоторое время в очереди и сдаёшь. А если еще ходить за продуктами, то у тебя всегда будут карманные деньги.

– У меня и так есть карманные деньги.

– Хм, счастливая! – завидовала мне Швабра. –Но всё равно, денег может быть и больше.

Я не говорила ей, что карманных денег у меня было ровно двадцать копеек в день. Такую сумму выдавали почти всем нашим девочкам «на буфет». Насколько я знала, у Оленёвой часто бывали в кармане и рубли, и трёшки. Но в принципе, мне и не нужны были в то время карманные деньги. Обворожённые моей отличной успеваемостью родители и так давали мне всё, что было нужно. К тому же из- за моего высокого роста мне уже с седьмого класса приходилось покупать одежду и обувь во «взрослых» магазинах. Финские замшевые сапоги, которые мне купили за бешеные по тем временам восемьдесят рублей, были не только данью моде, но и необходимостью.

Не знаю, как бы сложилась моя жизнь, если бы учение давалось мне хуже. Конечно, никаким вундеркиндом я не была, но учиться мне было легко. Мне нравилось решать задачки повышенной трудности и выходить к доске тогда, когда остальные смущённо молчали. И кстати, это позволяло мне высказываться на уроках в тех случаях, когда лучше было бы придержать за зубами язык. И чувствуя мою независимость большинство учителей в нашей школе меня не любили.

– Захарова, а почему ты никогда не подаёшь дневник для оценки? – как- то спросила классная, когда я, как всегда с блеском, сделала какой- то доклад.

– А потому что мои родители и так уверены, что я всегда учусь на отлично.

– Поэтому они не ходят на родительские собрания, – поджала губы классная.

– Они много работают, у них мало времени, – сообщила я.

– Майка, а где работают твои родители? – Что за манера была у Швабры все время больно тыкать меня в спину?

– Папа – доцент в политехе, а мама – врач, – информировала я класс.

– И ты, Захарова, конечно же после школы будешь поступать в политехнический, – классная не поднимала глаз, делая вид, что записывает что- то в журнал.

– Я собираюсь поступать в МГУ.

– И на какой же факультет?

– У меня ещё есть время подумать.

– Берите пример с Захаровой, она думает, пока вы все валяете дурака, – классная делала такое движение руками, будто хотела представить мой положительный пример всему классу, но я- то отчётливо слышала в её голосе затаённое злорадство. Мол, ну- ну, дорогая, посмотрим ещё, с каким результатом ты вернёшься.

Не думаю я, что Исса Давыдовна на в самом деле была скрытой, затаённой даже от себя лесбиянкой. Никогда не замечала я за ней какого- то пристального внимания к нашим телам, разве что кроме того случая с коленками. Никогда Исса не стремилась не только нас обнять, приласкать, похвалить, но часто наоборот. Постоянно мы слышали от неё обидные сравнения и прозвища. Конечно, она не говорила напрямую кому- нибудь из нас «ты, Швабрина, или ты, Захарова, дура». Но косвенные, весьма неутешительные оценки наших неокрепших душ слышали мы нередко не только от неё, но и от других учителей. «…Именно ты, Никитин, с твоим несостоявшимся умом можешь сморозить такую глупость…» или « …если у тебя, Синичкина, ничего в голове нет, то сколько бы ты не смотрела в потолок, ничего оттуда на тебя не свалится…» К счастью, мы быстро научились совершенно не реагировать на такие слова. Разве что Зу- Зу тайком плакала после уроков у окна в коридоре, боясь идти домой из- за какой- нибудь глупой записи в дневнике. Исса Давыдовна была исключением разве что в том, что ввиду особенности её предмета давала нам оценки не относительно наших способностей к наукам, а более общего плана. Мне даже кажется, что в противовес другим учителям, она, так или иначе, хотела более приспособить нас к жизни. Я помню до сих пор, как она говорила, что каждая женщина должна уметь «из ничего» обустроить свой дом, сварить обед и сшить себе юбку. В то же время я сама слышала, как однажды «физичка» всерьез жаловалась в школьной столовке учительнице по литературе, что какая- то девочка с третьего раза не может решить простейшую задачу на закон Ома.

– Ведь это же безобразие – не понимать закон Ома!» – говорила учительница физики, прихлёбывая из стакана компот. – Да- да, – кивала в ответ литераторша. Наверное, Исса Давыдовна разразилась бы столь характерным для нее бравурно- хлюпающим смехом, возникающим в самых глубинах ее бюста, если бы услышала эти жалобы. Я думаю, что закон Ома в те времена, когда Исса ощупывала наши колени, был ей тоже абсолютно безразличен. Она всегда держалась особняком среди наших учителей, никогда не сидела в учительской; она приходила в школу и сразу шла к себе наверх, на последний этаж, закрывала за собой дверь кабинета на замок и там затягивалась сигаретой. Мы же стояли перед дверью в ожидании звонка и скрежета старого толстого ключа, с трудом проворачивающегося в ячейке, принюхивались и хихикали. Знатоки утверждали, что Исса курит весьма распространенный тогда «Ораl», и это подтверждалось смятыми коричнево- белыми упаковками, которые иногда печально поблескивали в мусорном ведре утратой девственной неприкосновенности. Исса не находила нужным завертывать использованные упаковки в бумажки перед тем, как выбросить, она полагала, что нам и без нее прекрасно известны все марки сигарет тех лет. Перед самым звонком слышался звук открываемой оконной рамы, тянуло сквозняком, наконец распахивались двери в царство тканей, швейных машинок, кастрюль и немудреных продуктов. Мы с гоготом втягивались в кабинет и в свое будущее.