Страница 10 из 27
На празднике раздаются подарки. Лужков дарит Патриарху Всея Руси Алексию II храм Христа Спасителя. Мужи в чалмах получают из рук московского мэра ключи от только что выстроенной мечети на Поклонной горе. А еще — новый подземный город, и царственный гигант над рекой, и хрустальный мост.
Город огромен, всем хватает места: оперные арии у Христа Спасителя, лазерная электронная музыка у Университета. А Красная площадь на три дня отдана именитым гостям — пусть погуляют всласть.
“Множество разных людей стекается в этот город к празднику. Бывают среди них маги, астрологи, предсказатели и убийцы, а попадаются и лгуны,”- слова булгаковского Понтия Пилата. В эти дни в Москву съехались президенты, фокусники, мэры, теноры, губернаторы, циркачи. Дэвид Копперфилд, похищающий здания, татем в ночи пробрался в Кремль. Лучано Паваротти сразу с английских похорон сошел на московский бал. Американские оркестранты, перебегая с площади на площадь, исполняют советскую музыку; москвичи бросают им монеты. По центральным улицам в безумной карнавальной пляске проносятся китайские драконы, индейские пироги, чукотские нарты, африканские слоны. Москва на три дня — столица планеты, идет пир на весь мир.
Москвичей ублажают; они принимают свой праздник как должное. Разбуженные воскрешенными песнями, взбодренные давно желанными державными речами, они шествуют по улицам родного города — гордо, мерным шагом, ступая по знакомым камням.
Лужков сердцем — в гуще праздника, а умом — на российских просторах. Москва поднимает упавшее имперское знамя, встает во главе городов русских, начинает новое собирание земель, снаряжает рати в поход на юг — освобождать Севастополь, готовит экспансию в соседние княжества. И может быть, скоро в столице России, на расчищенных от демократического мусора площадях, вырастут новые храмы на взятие грозных вражеских городов.
Денис ТУКМАКОВ
МАСКА РАДОВАНА
Юрий Лищиц
Собрались две тетки — одна американская, другая сербская первая и говорит: “А хочешь стать железной ледью — как Голда, как Маргарэт, как я? Будешь и ты мужиками помыкать. Век феминизма, сама видишь, вот-вот захлопнется, что дальше нам, ледям, делать, неизвестно. Давай хоть напоследок гульнем, хочешь?” — “Очень даже хочу железной стать ледью, — отвечает сербская тетка. — А что для этого надо?” — “Да почти ничего: убрать здешнего хозяина. Надоели эти национальные герои. Объявили его военным преступником, да вот никак не отправим в Гаагский трибунал… А мы зато подкинем вашим сербам несколько миллионов зелененьких”. — “И меня автоматом принимают в железные леди?” — “Ну! У тебя и физиономия под стать — острорежущая. Даже завидно… Эх, мне бы такую металлическую фигурку! Не доделали мне родители фигурку, то и дело слышу за спиной: “Ишь, жаба прошлепала… Ка-ра-катица…”
Может, и не в таких именно выражениях объяснились нынче летом при встрече две знатные дамы — номинальный президент Республики Сербской в Боснии Биляна Плавшич и госсекретарь США Магдалена Олбрайт, — но то, что сербская народная молва не поскупилась на крепкие площадные обороты, касающиеся умысла и сговора двух названных дам, в этом не приходится сомневаться. Коренные жители этих мест, известно, за словом в карман не лезут. В такой их способности те же американцы убедились в самый разгар своих блокадных мероприятий, когда уже нешуточно грозили бомбардировать Белград, и когда на одной из самых высоких плоских крыш югославской столицы намалеван был сербский бранный ответ на угрозу — то самое английское неприличное словцо, которым Голливуд с клинической монотонностью обрабатывает кинопублику обоих полушарий. Срамной глагол гляделся так крупно, что не только из кабины бомбардировщика, но и с помощью космической оптики легко, говорят, прочитывался.
Большая политика обычно не вчитывается в такие вот просторечные определения. И очень много теряет из-за своего снобизма. В случае с сербами политическим эмиссарам и эмиссаршам с Запада неплохо было бы знать заранее, что самое ругательное слово в устах разгневанного серба — вовсе не из сферы бытовой матерщины. Это слово: и з д а й н и к, то есть предатель. И так — в течение многих веков. Еще со времен битвы на Косовом поле. Даже от более ранней поры — той самой, когда серб впервые ощутил себя христианином, православным, когда впервые прочувствовал всю кромешность иудиного грехопадения, сопровождаемого звяком серебряной тридцатки.
Сам по себе Иуда нисколько не смешон. Он жалок, ничтожен в своем завистливом ослепении. Но всяк человек в истории, кто тиражировал и тиражирует по сей день иудин грех, достоин не просто презрения, он становится предметом осмеяния. Потому что ступает по пошлому пути, действует, как бездарный паяц, словно не догадывается, что все вокруг замечают вторичность его потуг.
Евангелист Иоанн рассказывает, что незадолго до истории с тридцатью сребрениками тот же Иуда Искариотский, увидев, как женщина из окружения Христа умастила ноги Сына человеческого целым фунтом драгоценного мира, возмутился: “Для чего бы не продать это миро за триста динариев и не раздать нищим?”
Сказал же он это не потому, поясняет евангелист, что особо пекся о нищих.
Всю демагогичность попечения Иуды о нищих тут же обнаруживает и сам Иисус. И потому требует оставить женщину в покое: “… она сберегла это на день погребения Моего. Ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда”.
Когда Биляна Плавшич, несколько последних лет истово служившая делу освобождения боснийских сербов, известная в народе как верная соратница Радована Караджича, вдруг — после встречи с заокеанской железной дамой — поворачивает на сто восемьдесят градусов, народное мнение не заставляет себя долго ждать: да она же — самая настоящая издайница! Она, видишь ли, печется о сиром и горемычном народе. Но как намеревается его спасти? Выдать, продать супостатам вождя народного, а на вырученные доллары осчастливить обездоленных сограждан. Раздать, значит, динарии нищим. Словом, Плавшич уворовывает свою демагогию прямиком у евангельского первопредателя. Вроде бы начитанная дама, но когда головка закружится от желания поскорей попасть в железные леди, становится не до исторических аналогий.
А зря. Позорную суть иудина греха сегодня в Республике Сербской сумеет объяснить каждый первоклассник. В здешних школах введен новый предмет (вернее, восстановлен в своих правах старый, традиционный) — вероисповедание, Закон Божий. И сделано это по волеизъявлению всего народа, а утверждено самим Радованом Караджичем, первым сегодня на Балканах национальным вождем, открыто исповедующим православие. В Пале, столице Республики Сербской, размерами своими смахивающей на какой-нибудь российский райцентр, вам обязательно покажут новенькую церковь, где по воскресеньям во время литургии Караджич читает с амвона Апостол. Не это ли исповедничество, по сути, и является единственной виной “военного преступника”? После десятилетий государственного атеизма он дал своему народу возможность вернуться к вере святителя Саввы и князя Лазаря, митрополита Петра Негоша и богослова Иустина Поповича. Он вооружил своих соотечественников, от млада до стара, мечом евангельской истины. Ну разве не преступление — с точки зрения “общечеловеческих ценностей”? По шкале этих “ценностей” человечеству рекомендуется как можно меньше знать и рассуждать и о Христе, и о таких деловых людях, как Иуда.
Но боснийские сербы сегодня, вопреки рекомендациям и ограничениям оккупационного режима, именуемого международными миротворческими силами, а в просторечии войсками НАТО, выходят на свои улицы и площади, чтобы мадам Плавшич услышала самое страшное национальное ругательство: и з д а й н и ц а! Ведь никто еще здесь до такого не опускался — натравить против своих, безоружных, бронированные подразделения “миротворцев”. Как тут опять не вспомнить евангельское: “как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями, чтобы взять Меня”. (Лука, 22, 52).