– Верь мне

– Ты лежишь здесь? – спросила я, притормозив его.

– Хожу, – прихрамывая, он отошёл на два шага назад, указав на ноги, чуть синеватые, – но последние полгода только лежал, – ударил рукой по автомату – и оттуда выпал батончик. – А ты?

– Мой отец здесь лежит.

– Ничего серьёзного? – спросил он своим писклявым голосом.

– Пара переломов.

– С этим можно жить, – его смех смешивался с хрипотой.

В тот вечер я узнала, что его зовут Вильгельм и у него цианоз вперемешку с лишней кучей болячек, из-за которых он провёл приличную часть жизни разъезжая по больницам вместе с матерью, которая уволилась с работы, лишь бы быть рядом. Тогда я и решила, что потеряла «папу», но приобрела нового друга.

– С такими людьми нужно быть аккуратнее, – сказала женщина, подошедшая ко мне после того, его позвала женщина-врач.

– О чём вы?

– Вильгельм тяжело переносит людей и переживает, когда они уходят, – позже я узнала, что со мной говорила его мама. – Ему нельзя волноваться – последствия могут быть печальными.

Таких людей, как он, я встречала только в кино: на грани между жизнью и смертью, больные и обезвоженные, но не желающие жалости.

«Ещё увидимся!»

Карлинген засыпал по мере того, как часто «французы» выходили из кабака и сколько стаканов арманьяка выпивала Анна, сидящая напротив меня, периодически перебивая привкус алкоголя водой и выкрикивая «гарсон!» со своей поддельной картавой “r”. Бармен, всё так же вытирая стекло от пыли, внимательно слушал разговоры девушек, как вдруг время само себя переиграло: в помещение вбежали двое молодых мужчин без жёлтых жилетов.

– Всем арманьяка! – крикнул один из них, изрядно заряженный. – Всем!

С порога двое приметили Элизу с Анной, таких же молодых и красивых, но девушек, отчего встали рядом и делали вид, что им негде сесть, хотя свободных мест становилось всё больше и больше.

– Некуда сесть? – игриво спросила подруга героини, опираясь о стойку.

– Мадам, – один из них был в шляпе, – верно, – после чего снял её.

Второй же точно уставился на Элизу взглядом не влюблённым, а, скорее, говорящим: “Где-то я Вас видел или слышал”, отчего она не сдержалась и спросила:

– Что-то не так?

– Нет, – помотал головой. – Вы случаем не из наших кругов?

– Я из Штатов, – ответила Элиза, забыв свою “правду”.

– Штатов? – повернула свою голову собеседница. – Разве не из Канады?

– Да, – заметно начала волноваться. – Родилась в Торонто, а приехала из Вашингтона.

В отличие от Мюнхаузена у Элизы не было усов, хотя они выступали в лет двенадцать и тут же были деактивированы, но во всём остальном их нельзя было отличить. Говорят, что мужчина никогда и не врал: у него был свой мир, где царствовала своя правда, даже если для всех она была разной.

– Не желаете прогуляться? – спросил первый, определённо менее скромный за второго. – У нас прекрасный городок! А вы, как я вижу, – указал на их чемоданы у стоек, – приезжие.

– Где Вы заселились? – спросил второй, обратившись к Элизе.

– В гостинице у Кристофера, – встав, ответила за неё Анна, – у мужчины с огромной собакой, – тогда я и узнала, что ночевать мы будем в одной гостинице за одну скидку и в соседних номерах.

– Арне Могнсен, – представился первый, чуть задрав голову.

Симон Клаусен, второй из их шайки, был совершенно другим, начиная от полоумного выражения лица и заканчивая статусом в обществе. Особенно Элизу привлекали их не голландские фамилии: “Монгсен и Клаусен не похожи внешне на нидерландцев и зовутся совсем не так”, – размышляла она, разглядывая их лица.

Недолго думая, девушки решили встать и покататься свои чемоданы по ночному Карлингену, особенно красивому, хотя и идея гулять с незнакомцами казалась Элизе чересчур глупой и небезопасной. Они шли стеной отдельными группами, разделёнными по половому признаку. Во время прогулки по улице в основном говорил Арне, временами расспрашивая девушек о прошлом, но Элиза была вынуждена умалчивать детали, где-то недоговаривать, но придерживаться действительной правды о семье, которую рассказывала ещё около пары часов после рассказа про парковку.

– А у Вас? – решила спросить она, посматривая на Симона сбоку.

– Жизнь удалась, – посмеялся он. – С детства живу с родителями в хорошем доме на окраине городка.

– Не думали уехать отсюда?

– Нет. Никогда не узнаешь, как долго мы будем ещё вместе, – шуршал лакированными ботинками по асфальту. – Каждый год, проведённый с родителями, я представляю как шанс пожить с ними немного больше.

– Боитесь их смерти? – неожиданно спросила Анна, чуть пошатываясь, из-за чего подруга держала её за руку.

– Когда Симон был подростком, их семья потеряла Ребекку, – выкрикнул Арне.

– Кто это? – поинтересовалась Элиза.

– Его младшая сестра.

– Не стоит, – Симон начинал отмахиваться руками.

– И знаете, Элиза, – первый выступил за “стену” и шёл спиной вперёд, – они до сих ищут её! Каждый вечер не обходится без того, чтобы он проходится по городу, а в особенности по порту, думая, что она может приплыть сюда.

– Вы верите, что она жива? – спросила Анна у Симона, поглядывая сквозь мою фигуру, замечая, что в ответ он кивает.

Эта бесконечная борьба за веру в то, что всё будет, как раньше, казалась Элизе безнадежной. Традиции, которые проедают до мозга костей, лица, запомнившиеся на всю жизнь, и движения, приследующие людей в виде привычек, остаются лишь в памяти. “Если Ребекка и умерла десять лет назад, то Симон зря её ищет, а если жива, то он вряд ли её найдёт”, – думала она, побоявшись произносить это вслух.

– Как вам наш арманьяк? – спросил Арне с улыбкой.

– Отличный, – ответила Анна, посмеиваясь, – жаль, что Элиза не попробовала.

– Вы не пробовали? – удивлённо спросил Симон. – Почему?

– У меня аллергия на алкоголь, – покашляла. – Как– то раз в детстве мой отец дал мне выпить вина, но оно тут же вернулось ему в бокал.

– Забавно, – ответил он. – Мои родители всю жизнь производят арманьяк, а я тоже ненавижу алкоголь и в жизни пробовал его лишь раз, но сразу же выплёвывал, – улыбнулся.

Мы проходили разные здания, чуть подсвеченные в темноте, начиная от каменной церкви и заканчивая двумя подъёмными мостами, на которых молча разошлись. Моментами Арне рассказывал что-то о пробегающих перед нашими глазами зданиях, а мы глупо кивали или делали выражения лица, говорящие о том, что мы будто бы удивлены, пока Симон в раздумиях, чуть огорчённый шёркал дорогущими туфлями.

– Ещё увидимся! – уверенно крикнул Арне в конце, ускакивая от нас по карлигенским дорожкам.

«Я потерял всё»

Отец становился одной из тех тем, о которой умалчивают, и ходила я в больницу только потому, что хотела хоть глазком посмотреть на Вильгельма – моего нового друга. Когда мы только начинали общаться, то обходились простым «кивком» головой, а затем стали пожимать друг другу руки, как вдруг заметили, что нам хватало взгляда, чтобы сказать: «Привет, я рад тебя видеть!». В один момент это стало отдельной традицией: мы закрывали на секунду оба глаза, даже если один из нас стоял через десять метров от другого, и обходились без слов – молча разговаривали.

Мне хотелось понимать его маму, ненавидевшую меня за моё присутствие в жизни Вильгельма. Куча оправданий в моей голове пролетало, когда я спрашивала её о том, в какую палату в очередной раз перевели моего друга с синими ногами, но та отнекивалась и говорила, что ничего у нас с ним не получится. И каждый раз мне приходилось наперекор матери Вильгельма искать его самой – я находила:

– Винни! – кричала я, забегая в одну из палат, в которой лежали «чересчур» больные дети, – Ты чего тут? – и тогда я не понимала, что он делает в таких местах.

Я называла его именем медведя из «Винни-пуха», потому что он был на него похож: такой же добрый недотёпа, любящий поесть, хотя далеко не вся еда лезла ему в рот.