Сибирский фронтир

Вроде бы всё шло своим чередом, но тревожное ощущение раздающейся под ногами трясины не отпускало меня. Порвав с конкурентами, я фактически остался один против большей части фронтира. Формальная сторона вопроса мало кого волновала. Большинство посчитает, что я нарушил договор, выдворив с Уналашки зверобоев Трапезникова и отказав им в походе на потаённые острова. Жизни алеутов или своих же товарищей, погибших в войне с туземцами, никого волновать не будут. Это суровый край. Здесь бывает и гибнут.

Конечно, у меня повсюду имелись соратники и приятели, имелись таковые даже в Нижнем остроге, в вотчине конкурентов, но все они слишком низко летали, чтобы схватиться с акулами бизнеса и общественным мнением. Трапезников и компания были способны без особых усилий испортить обедню. Они держали за горло камчатскую власть, имели средства, а главное влияние на людей. По одному их слову Камчатка отвернётся от нас и что хуже перекроет единственную транспортную артерию и тогда мои замыслы ожидает если не крах, то, во всяком случае, серьёзная потеря темпа.

Что я мог в одиночку? Заработать на промыслах миллион или два, пожалуй, и мог бы. Но деньги пока что не властны в Америке. Для колонизации нужны люди. Нужны купцы, нужны мореходы, нужны сотни всевозможных специалистов, способных освоить новую землю. С горсткой коряков и охотских зверобоев я надолго застряну на Уналашке.

Чтобы сломить сопротивление мощных противников, требовался союзник одного с ними калибра. Такой, чьё мнение уравновесит интриги камчатских воротил, укоротит злые языки и вернёт моей компании вес. Размышления привели меня к бесспорной кандидатуре Бичевина. Если поддержит он, любые происки камчатских купцов станут напрасными. Его влияние даже вдали от Иркутска не уступало влиянию Трапезникова или Холодилова. За ним пойдут промышленники, мореходы, купцы. Да, Бичевин казался решением проблемы. Правда, его ещё предстояло уговорить. В прошлый раз, выходя с предложением, я получил в ответ дубинкой по голове. Тогда веские аргументы не сработали. Однако теперь мне было чем подтвердить слова. Чёрные, седые и красные лисы, голубые песцы, калан. Я прихватил с собой целый мешок пушных аргументов. Мёртвые звери будут говорить вместо меня.

Но вот, едва сойдя на берег, я неожиданно наткнулся на загадочный исход.

***

Сидеть в засаде пришлось недолго. Скоро на дороге показались всадники в мохнатых шапках и неопределённого цвета кафтанах. Всадников было только двое, но бегущих из города людей охватил прямо–таки животный страх. Они бросились с дороги как стайка мальков от случайного всплеска. Часть побежала в поле, прячась в высокой траве или кустах, другие метнулись к зарослям и, добежав до подлеска, укрылись там.

В один миг пространство расчистилось, оставив пейзажу виновников паники с торчащими как троллейбусные дуги пиками. Подходить к казакам с расспросами совсем не хотелось, куда умнее и безопаснее было бы поговорить с беженцами. Покинув убежище, я углубился в лесок и, пройдя его почти насквозь, наткнулся на человека лет пятидесяти. Он сидел на траве, обхватив голову руками, и тихо выл, а когда не выл, обводил окрестности безумным невидящим взглядом.

Хлопок по плечу на мгновение привёл его в чувство. Человек вздрогнул, но, увидев перед собой "всего–навсего" обвешенного пистолетами незнакомца в дикарском наряде, попытался вернуться к страданиям.

–Нет, дружище, не сейчас, – возразил я.

Он не услышал. Обратить внимание вторично оказалось делом нелёгким. Хлопки по плечу и спине больше не действовали. Кричать я поостерёгся – казаки шастали где–то рядом и возможно прислушивались к внезапно замолкшим окрестностям. Выручила фляга. Бедняга сцапал её как голодная щука блесну. Глоток самогона – лучшее средство завязать беседу. Иван Максимович, как он назвался, выдул добрую половину, прежде чем смог говорить. Но и тогда из открывшейся плещущей ужасом бездны приходилось выуживать каждое слово.

Мало–помалу картина бедствия прояснилась. Иркутск в панике. Людей хватают прямо на улицах. Купеческие дома разграбляют, вынося всё, что пролазит в дверь. Самих купцов волокут на дыбу, чтобы допросить о припрятанных сокровищах. Девушек даже малых насилуют. Полицмейстер пропал. Провинциальная канцелярия в осаде.

Вражеское нападение? Нашествие урок с Нерчинской каторги? Быть может, восстание туземцев? Ничего подобного. Всё гораздо проще и куда страшнее – в Иркутске работает ревизор. Брошена в острог верхушка купечества. Арестован бургомистр и члены магистрата. Ходят слухи, что взят под стражу даже сам вице–губернатор, власть которого до сих пор казалась незыблемой. Отчаявшиеся люди толпятся у ворот острога, пытаясь выяснить судьбу схваченных родственников и рискуя разделить их судьбу. Чёрных воронков ещё не придумали, доктор Гильотен ещё не увековечил имя гуманистическим законопроектом, а в остальном знакомая по книгам атмосфера государственного террора.

–Ох, и лютый ревизор нагрянул, – икая от страха и самогона, рассказывал Иван Максимович. – Казаков селенгинских наверное сотню привёл. Истинные звери. И русские среди них и буряты крещёные. Да только крест им не впрок. В прошлую среду прошлись по городу ряжеными. Почему ряжеными? Забава у них, видно, такая. Кого из мужиков ловили прямо на улице и секли, а если девка попадалась, то раскладывали… и тоже прямо на глазах у людей.

Мой собеседник оказался крупным купцом, солепромышленником и членом магистрата. Он бежал из города, бросив жену и детей. Из путанного, срывающегося на всхлипы рассказа, стало понятно, что ареста купец избежал случайно. Его попросту не оказалось дома, когда туда нагрянул карательный отряд. Обозлённые гренадёры увели дочь к ревизору, а жену забрали в острог в качестве заложницы. Передали через соседей, чтобы хозяин явился за супругой. Но он не явился. Ужас оказался сильнее фамильной чести. Бросив всё, Иван Максимович бежал и теперь намерен проклинать себя до конца дней.

Перевернув флягу кверху донышком, я понял, что разговор окончен. Без стимуляторов купец говорить не мог. Но пищи для размышления хватало. Комедия Гоголя больше не казалась смешной. Если её персонажи знали о подобных бесчинствах, их страх вполне можно понять. Ляпкина–Тяпкина таким людоедам подают на блюде.

Оставив купца наедине с совестью, я отправился в город. Малодушие собеседника вызвало поначалу чувство брезгливости, однако я был рад, что не имею родственников в оккупированном властью городе, и переживать могу только за себя самого.

Улицы обезлюдели. Похоже, все кто мог, уже покинули город, остальные сидели по домам, ожидая, когда придёт их черёд. Присутствия новой власти я не заметил тоже. Лишь на одном из перекрёстков стояло шестеро казаков. То ли застава, то ли подгулявшая компания победителей. Единую форму у забайкальцев ещё не ввели. Кафтаны пестрели разнообразием, а пара человек с азиатским типом лица, и вовсе обрядилась в какие–то обноски. Вооружились казаки кто ружьём, кто бердышом. Но на боку у каждого висел палаш.

Они стояли, покачиваясь, и пели:

"Напущались на улусы на мунгальские,

По грехам над улусами учинилося…"

Песня заунывная, как и весь репертуар эпохи. Даже о победах здесь поют с тоской, как о большом бедствии. В некотором смысле так оно и есть. Достаточно окинуть взглядом побеждённый Иркутск, а потом представить на минуточку, что творилось в каких–то там "мунгальских улусах".

До нужного места удалось добраться без происшествий. Некоторое время я наблюдал за домом, не мелькнёт ли казачий кафтан, не звякнет ли сабля. Не обнаружив ничего подозрительного, осторожно постучал в окно.

Мой иркутский приказчик выглядел бледным. Впустил и тут же запер дверь на засов. С порога начал вводить в курс дела. К нему пока что не заходили, водилась рыбёшка и покрупней.