Страница 10 из 17
Цирюльник опаздывал – вскочил на ноги, тут же отругав себя. Перед глазами потемнело, мир зашатался, но этот морок быстро развеялся.
– И да, – цирюльник улыбнулся сидящему мальчишке. – Верни мои часы.
Газетчик надулся, недовольно покрутил в руках «находку», но все же встал и протянул Алексасу Оссмию.
– Будем считать, господин, что я у вас больше не в долгу, – мальчишка засиял, радуясь такой находке. – Откупился.
– Хитро. И правда будем так считать. Хотя…
Цирюльник призадумался. Посмотрел в большие и искрящиеся желанием ко всему, до чего руки дотянуться, глаза мальчишки.
– Забирай. Пригодятся.
Вернул часы. Мальчишка схватил их так резко, что чуть ли не с рукой в придачу.
Алексас Оссмий, отряхиваясь, понесся к куполам из изумрудного стекла, игравшего на солнце гипнотизирующими бликами.
Народу на площади перед Собором Вечного Осириса толпилось больше обычного – предпраздничная лихорадка уже накрыла город, люди носились в поисках подарков (обычно, конечно, ушебти), не упуская возможности проскочить мимо Собора Осириса. Тем более, так удачно рано в этом году пастельными гроздьями расцвела благоухающая сирень – площадь перед храмом была засажена ей так плотно, что от запаха кружилась голова.
Собор начали строить за несколько лет до открытия господина Шампольона, и тогда, конечно, ни о каких изумрудных куполах, и уж тем более об Осирисе, речи даже не шло. Но когда боги старого Египта явили себя миру, когда люди более-менее свыклись с мыслью об обновленной реальности, страны решили не уподоблять новые храмы Египетским. Каждый город сохранял свою, привычную культуре и старой вере архитектуру, дополняя ее, экспериментируя под стать богу-покровителю. В мадридском хрустальном храме Амона-Ра стекла и зеркала заставляли солнечный свет раскрыться золотыми бутонами, взреветь ослепительным блеском; в Парижском соборе Анубиса на месте Нотр-Дама черные, готические шпили чуть ли не протыкали небо, а к горгульям присоединялись шакалоголовые изваяния; лондонское Вестминстерское Аббатство дополнилось статуями быков-Аписов в честь демиурга и вечного разума бога Пта; в Берлине, на площади перед построенным совсем недавно храмом Тота, возвышались величественные обелиски с золотыми ибисами на вершинах.
Санкт-Петербург подарил своему небу огромный, сияющий, будто сотканный из застывшего северного сияния, изумрудный купол – и два поменьше, по бокам. В остальном, архитектуру и планировку старого храма сохранили – разве что разбавили рельефы иероглифами и мифологическими мотивами, да колонны изваяли под стать египетским.
Алексас, слегка пошатываясь от резкого запаха сирени, дошел до входа в Собор Осириса. Бросил взгляд на двух криосфинксов с бараньими головами, привезенных прямо из Карнакского храма Фив. Цирюльник, к слову, никогда не понимал, зачем их поставили здесь – они ведь символизировали Амона, а не Осириса, это теперь знали даже беспризорные мальчишки-газетчики. Алексас, оказываясь рядом с этими фигурами, привычно пожимал плечами и делал вывод: понимаю, что ничего не понимаю.
Поток сильного ветра будто подтолкнул цирюльника вперед. Алексас воспринял этот как знак к действию: поддался и чуть ли не ввалился в храм, благо у входа зеваки не толпились. То ли дело во время праздника Пасхи…
Внутри перехватывало дыхание даже у бывалых горожан, которые с этим чудом Санкт-Петербурга не просто свыклись – оно им приелось. Зеркала во все стены и на потолке, рядом с фресками, словно расширяли пространство – равно как и огромные резные колонны, все в иероглифах. Витражные окна с сюжетами смерти и воскрешения Осириса, из стеклышек разного оттенка зеленого: изумрудного, мятного, салатового, молочного и цвета перенасыщенной листвы … Из-за такой системы зеркал и витражей свет, чуть зеленоватый, всегда носился по Собору Осириса, ни на секунду не замирая. Пробудь тут слишком долго – начнет казаться, что все изображения, какие есть – на потолке, окнах, стенах, – движутся.
И это – далеко не все.
Алексас прекрасно знал, что самое интересное находится в подвальных помещениях. Только доступ туда открыт лишь жрецам-священникам и архиепископу. Цирюльник как-то спросил: почему? Получил в ответ пристальный взгляд из-под седых косматых бровей епископа – казалось, этим жестом столь лаконичный и четкий ответ завершится. Все же, продолжение последовало: Алексасу Оссмию объяснили, что статуя бога сама по себе излучает такое сияние, или, если угодно, энергию, что прихожанам станет дурно. А уж на праздник – когда бог в буквальном смысле входит в статую – эффект подобен взрыву пороховой бомбы, рвущей не плоть, а души. В древности, добавил епископ, статую помещали вглубь храма, в крытые помещения, до которых так просто не добраться, где и прихожанам будет безопасно, и бог окажется не запятнан человеческим грехом. В Соборе Осириса, учитывая проектировку, подход адаптировали.
Алексас даже успел до начала службы. Встал рядом с одной из колонн, закрыл глаза и расслабился – уже начал различать легкий, расслабляющий шум подземных вод…
– Ну вот и попался!
Алексас, напугавшись, отшатнулся в сторону, споткнулся и завалился. Прихожане косо посмотрели на него. Священники – те немногие, что в тот момент были рядом, – недовольно цокнули.
Встав, Алексас отряхнулся, обернулся – увидел, что стоял спиной к зеркалу. Очень опрометчиво с его стороны.
Кто-то обхватил его шею руками.
– Когда тебе уже надоест? – улыбнулся цирюльник.
– Никогда, – призналась девушка, расцепив руки и оказавшись уже перед Алексасом. Заметила его ссадины, кровь на виске: – Что с тобой стряслось?!
– Да так, – пожал плечами Алексас. – Геройствовал.
– Ты ведь терпеть этого не можешь! – она хитро прищурилось. – Даже ради меня…
– Все ты знаешь, – улыбнулся он в ответ. – Но боги не оставляют выбора, когда пьяный извозчик вдруг сваливается с омнибуса, а кони выходят из себя.
Когда дело доходило до встреч с Аной, Алексас не хотел опаздывать – никогда и никуда. На самом-то деле, никакой не Аной, а Аней, но она почему-то всегда просила звать ее именной Аной, говорит, еще с детства, в те времена, когда была живой: всегда любила змей, считала, что нет в мире слова красивее, чем анаконда. Собственно, Ана и потом прекрасно жила, а вот сейчас… тоже жила, но несколько в другом роде. С одним маленьким нюансом.
Ана умерла. Почти что…
Перед Алексасом стоял не призрак, не мстительной дух, не оживший мертвец – это все байки, россказни и страшилки для детей, чтобы ночью по улицам не таскались, ночь – время взрослых, когда заключаются сомнительные сделки и принимаются не менее сомнительные решения. И Алексас, и врачи, и жрецы-священники, и сама Ана сошлись на том, что ее вполне себе – в некотором, очень условном роде, – можно называть демонессой. Другого слова в языке просто не нашлось, хотя, как много раз шутил Алексас, Ана была совсем не похожа на средневековых суккубов – разве только была столь же прельстительно-очаровательна.
Она действительно умерла, притом самым недраматичным образом – попала под телегу, и все тут. Кто знает, что было бы, не случись чудо – настоящее, а не и разряда тех, которые навязывают приставучие оракулы на рынках и ярмарках. Сам Осирис – по крайне мере, таким он явился, – воскресил Ану: в один миг собрал всех ее ка[3], теневых двойников, заключенных в воспоминаниях, отражениях и даже произнесенных словах. И ка ее, словно кусочки разбитого кривого зеркала, вновь стали Аной – из плоти и крови, но в то же время бестелесной, окутанной зеленоватым сиянием, даже с призрачными крылышками летучей мыши за спиной – так Ана баловалась, когда была в настроении. Теперь она могла шагать сквозь мир отражений, воспоминаний и, как говорили, духов, или самих ка: через середину меж реальностями людей и богов. Использовала зеркала, как двери.
Она – овеществленное ка. Наверное, поэтому, как она шутила, ей позволили стать первой девушкой-жрицей. Вот так, говорила Ана, чтобы женщине добиться чего-то в этом мире, сначала нужно умереть. Дальше – как пойдет.
3
Традиционно категорию «ка» описывают словами «теневой двойник». Более точное определение – воспоминание, или образ человека. Проще объяснить на примере: если чей-то родственник живет в далеком городе, и человек, закрывая глаза, представляет себе этого родственника, то ему является ка (образ, воспоминание). Если тому же человеку снится его родственник – это тоже не он сам, лишь его ка.