Достоевский / Dostoyevsky

ГОГОЛЬ. Не собираются они нас расстрелять. Не умрем мы через несколько минут.

ПУШКИН. У них военная форма и ружья. Кто их остановит?

ДОСТОЕВСКИЙ. Не могу поверить, что они действительно расстреляют нас. За несколько идей. За высказанное мнение. За использования разума.

ПУШКИН. Для этих людей идеи более опасны, чем бомбы. Гоголь, перестань ковырять в носу.

ГОГОЛЬ. Если я не буду ковырять в своем носу, кто будет? Пушкин, каково это, умирать? В тебя уже стреляли. Ты получил пулю в живот, на дуэли. Расскажи нам, каково это, чтобы мы не боялись.

ПУШКИН. Ты знаешь, каково это. Ты тоже умер.

ГОГОЛЬ. Да, но я уморил себя голодом во имя Господа. Это совершенно другое, в сравнении с тем, что тебя выведут во двор, привяжут к столбу, наденут колпак на голову и расстрельная команда изрешетит тебя, как сыр.

ДОСТОЕВСКИЙ. Им нет никакого смысла убивать нас. Не могу поверить, что Бог это допустит.

ПУШКИН. Бог делает все, что хочет, включая то, чего вообще нет.

ДОСТОЕВСКИЙ. Тебе легко шутить. Ты уже умер. Как может повредить тебе повторная смерть? Но я живой. Я еще ни разу не умирал.

ПУШКИН. Мертвым ты был очень долго, до того, как родился.

(МАРИЯ, ПОЛИНА и АННА появляются на верхней платформе, бросают лепестки цветов на ДОСТОЕВСКОГО, словно в могилу).

ДОСТОЕВСКИЙ. Меня больше тревожит не сама идея смерти, как момент убийства и мгновения, которые к этому ведут. Или тебе завязывают глаза, и тогда наступает момент, когда ты видишь мир в последний раз, или не завязывают, и тогда ты смотришь в ружейные дула до самой команды: «Пли!» Ты кожей чувствуешь холодное утро, и смотришь в глаза женщин, мимо которых проходишь к деревянным столбам, и вспоминаешь детство, пчел в яблоневом соду, эти воспоминания принадлежат только тебе, по-прежнему живут, а потом пули выбивают тебе глаза, и боль невероятная, и все уходит. Следом уходишь ты. Все уходит, словно ничего и не было.

ПОЛИНА. Черт съел луну.

ДОСТОЕВСКИЙ. Что-то здесь не так. Не те ощущения. Это опять сон?

ГОГОЛЬ. Нет ничего более невозможного, чем сама реальность. На этот счет необходимо принять закон. Избыток реальности убивает человека быстрее крысиного яда.

ДОСТОЕВСКИЙ. Неплохой сюжет. Человек верит, что он пишет роман о собственной жизни, но не поставив последнюю точку, раздражается, начинает переписывать. Меняет главы, вводит дополнительные линии, пытается создать что-то вразумительное из хаотичной массы воспоминаний, снов, выдумок. Но есть один момент, к которому он продолжает возвращаться: он стоит перед расстрельной командой. Он возвращается к нему снова и снова, но никак не может описать должным образом. Момент этот не дает ему покоя. Снится ему. Может, и сейчас он видит сон?

ПУШКИН. Наказание того, кто насмехается над Богом, создавая другие вселенные, в том, что его приговаривают к жизни в одной из них, заточению в одной из них, смерти в одной из них. Сначала ты это пишешь, потом это случается с тобой.

(ФЕДОСЬЯ и ГРУШЕНЬКА имитируют утреннее пение птиц).

ГОГОЛЬ. Послушайте. Что это? Это птицы? Уже заря. Они собираются нас убить. Нам предстоит умереть. Остановите птиц. Кто-нибудь, выключите птиц. Схватите солнце и заставьте вращаться в обратную сторону. Нет. Это не птицы. Птицы – замаскированные рептилии. Это бесы. Это все бесы. (По центру со скрипом открывается невидимая дверь Свет надает на трех узников. Входят ПЕРВЫЙ и ВТОРОЙ БЕСЫ. ДОСТОЕВСКИЙ спешит через сцену к своему столу. ПУШКИН и ГОГОЛЬ остаются. ПУШКИН держится стоически, ГОГОЛЬ в ужасе). Вот первые два. Доброе утро господа. Уже пора завтракать? Я буду яичницу-болтунью. Нет. Лучше оладьи. Вы же не убьете человека до ого, как он съел оладьи, так?

ДОСТОЕВСКИЙ. Все не так. Это был не Гоголь, и не говорил он об оладьях.

ПЕРВЫЙ БЕС. Заключенный Гоголь?

ГОГОЛЬ (указывает на ДОСТОЕВСКОГО). Это он. Вон там.

ВТОРОЙ БЕС (хватая ГОГОЛЯ). Пойдешь с нами.

ГОГОЛЬ (когда БЕСЫ утаскивают его). Нет. Пожалуйста. Вы делаете ужасную ошибку. Вы не можете меня убить. Я – великий писатель с очень большим носом. И я уже умер. Нет. Бесы! Бесы!

ПУШКИН (смотрит на ДОСТОЕВСКОГО). Очевидно, самый уродливый уходит первым. Это означает, что следующий – ты.

(Падающий на них свет меркнет).

3

Бездна

(Поздний вечер. АННА спускается по лестнице и зажигает свет. ДОСТОЕВСКИЙ спит на полу у письменного стола).

ДОСТОЕВСКИЙ (еще не вырвавшись из сна). Я не самый уродливый. Ты самый уродливый.

АННА. О чем вы? Что не так теперь? Кого вы называете уродливым?

ДОСТОЕВСКИЙ. Пушкин следующий. Не я. Пушкин.

АННА. Вы заснули, когда писали, и вам приснился кошмар. Если будете продолжать в том же духе, однажды проснетесь с пером в носу.

ДОСТОЕВСКИЙ. Я был с Пушкиным и Гоголем. И Гоголь что-то говорил о своем носе. И первым они забрали самого уродливого, потом собирались забрать меня, а это совершенно несправедливо. Вы думаете, я уродливее Пушкина?

АННА. Нет. Пушкин давно уже умер. Сейчас он точно уродливее вас.

ДОСТОЕВСКИЙ. Это так ужасно.

АННА. Что?

ДОСТОЕВСКИЙ. Вам не понять.

АННА. Вы не знаете, что я понимаю. Вы не знаете меня.

ДОСТОЕВСКИЙ. Разумеется, я знаю вас. Вы… Как вас зовут? Людмила?

АННА. Анна.

ДОСТОЕВСКИЙ. Нет. Я так не думаю.

АННА. Вы думаете, что знаете мое имя лучше меня?

ДОСТОЕВСКИЙ. Имена очень важны. Если дать персонажу неправильное имя, ничего не получится. Это как магическое заклинание. Скажи его задом наперед, и бес тебя сожрет.

АННА. К счастью, я – не персонаж.

ДОСТОЕВСКИЙ. Разумеется, вы – персонаж. Каждый – персонаж. Не желаете сигарету?

АННА. Я не курю.

ДОСТОЕВСКИЙ (кричит кому-то за сценой). ФЕДОСЬЯ! (АННА подпрыгивает от неожиданности). Не волнуйтесь. Единственная служанка, которую я смог найти, очень молода, глуховата или глуповата, может, и то, и другое. Одному Богу известно, где она. Я думаю, прячется в чулане. (Кричит снова). ФЕДОСЬЯ!

АННА. На ее месте я бы тоже пряталась.

ДОСТОЕВСКИЙ. Как, вы говорите, вас зовут?

АННА. Анна.

ДОСТОЕВСКИЙ. Изволите пирога?

АННА. Нет, благодарю.

ДОСТОЕВСКИЙ. Хорошо, потому что у меня его нет. Во всяком случае, не думаю, что есть. Как насчет чая? (Берет чашку с чаем). Он не такой и… (Отпивает глоток, выплевывает). По вкусу лошадиная моча. (Кричит). ФЕДОСЬЯ!

(Вбегает ФЕДОСЬЯ, маленькая, тощая, суетливая, перепуганная).

ФЕДОСЬЯ. Да, барин?

ДОСТОЕВСКИЙ. Чай остыл. На ковре грязь, и что-то ползает в моей чашке.

ФЕДОСЬЯ. Я уберу, барин. (Лезет пальцем в чашку).

ДОСТОЕВСКИЙ. Не суй туда пальцы. У тебя ума, как у навозной мухи.

ФЕДОСЬЯ. Извините, барин. Уже очень поздно. Я заснула.

ДОСТОЕВСКИЙ. Ладно, приготовь чай, прежде чем пойдешь спать.

ФЕДОСЬЯ. Да, барин. (Убегает, тут же возвращается). Мне не туда. (Снова убегает).

ДОСТОЕВСКИЙ. Она – слабоумная, но никого другого я найти не могу. Слуги бегут от меня, как крысы. Я слишком часто просыпаюсь ночью с криком. Это мистический ужас. Внезапный, необъяснимый, иррациональный ужас. Приходит ко мне ночью. Я часами не могу заснуть, а когда наконец-то засыпаю, мне снятся эти ужасающие кошмары.

АННА. Вероятно, ветры.

ДОСТОЕВСКИЙ. Это не ветры.

АННА. Иногда от тушеной капусты в животе у человека образуются ветры.

ДОСТОЕВСКИЙ. Это не капустные ветры. Это мистический ужас.

АННА. Ужас чего?

ДОСТОЕВСКИЙ. Ничего.

АННА. Это не ничего. Наверняка что-то, раз вы этого боитесь. Человеку нужно знать, как называется то, чего он боится. Тогда он сможет предпринять что-то конкретное. Если он в ужасе от пауков, то может на них наступить и раздавить.

ДОСТОЕВСКИЙ. Я не боюсь пауков.