На букву "М"

— Ещё поработаем сегодня? — осторожно спросила я, оставив руки на его тёплых плечах.

— Попозже.

— Попозже я уеду, — старалась я говорить как можно мягче, сожалея, что его расстроила. — Мне завтра на работу.

Он положил свою руку на мою и легонько сжал.

И я бы не закрыла глаза, боясь шевельнуться. И это совсем не выглядело бы интимно. И дыхание моё не остановилось бы. Если бы он не гладил мои пальцы.

Но он гладил. И я тихо умирала, борясь с потребностью ответить. И не знала, как назвать это чувство — желание раствориться в нём. Обнять и не отпускать. Нет, не просто обнять, принадлежать ему полностью, без остатка. Ощутить его на себе, в себе, всей кожей…

— Не уезжай, — стиснули его пальцы мои.

— Я не могу, — всё же ответила я и скользнула большим пальцем по изящным фалангам его красивой руки.

— Я заплачу тебе все сто семнадцать пятьсот, — остановил он своим мой палец, сжал. — Бросай вторую работу. Ты нужна мне. Очень.

— Я попробую, — тихо сказала я его затылку. И вдохнула запах его волос. Глубоко, с удовольствием. Уверена, он услышал. Да я и не хотела скрывать…

Чувствую, мои трусы с потолка брандспойтом придётся сбивать.

Ты мне нравишься, чёртов Великий Писатель.

И я тебе нравлюсь, хоть ты этого ещё не знаешь. В твоей книге каждое слово про меня. От чёлки до ног, от поворота головы до изгиба талии, от кошачьего «жёлтого» взгляда до хриплости голоса — всё это я. Моя обнажённая грудь. Моё дыхание, мой запах дождя, моя призрачность и нематериальность. Но ты видел меня, хоть сейчас я и кажусь тебе лишь видением. Ты запомнил.

Ты пишешь меня.

Глава 36. ВП

Каким странным животворящим даром обладала эта девушка. Она появлялась — и всё оживало. Дом наполнялся запахами, звуками, движеньем. Радостно журчала в пруду вода (она одна любила фонтанную установку и всегда включала её, когда приезжала). Весело щебетали прилетавшие искупаться птички. Орали соседские коты: то ли ждали, когда она их накормит, то ли просто забыли, что уже давно не март. Зафар, из которого обычно слова не вытянешь, целыми днями напевал свои узбекские мотивы. И даже Зина с каким-то особенным удовольствием хлопотала на кухне. И тоже нет-нет да затягивала что-то фольклорное, что у неё имелось в памяти на все случаи жизни.

— Словно таракана я… съел, а он живой… Бегает внутри меня, крутит головой… — выдала она под шипение очередной порции блинного теста, вылитого на сковороду, услышав строгое предупреждение нашей Золушки мне.

— Леонид Юрьевич, не крутитесь, — строго приказала Софья, орудуя расчёской.

Не знаю, как я только согласился на эту стрижку. Хотя… а смог бы я отказаться? От её лёгкой руки, приводящей в порядок мою отросшую как у Бармалея бороду? Смог бы не подчиниться её мягкому, но такому властному «Буду делать из лохматого пирата человека», когда прямо на рабочем стуле она увезла меня на веранду, примыкающую к кухне.

Нет, для приличия я, конечно, возмущался… что могу дойти сам. Но на самом деле это «могу» теперь потому, что она натянула по всему дому верёвки и волшебным образом подарила мне самостоятельность.

Зафар, мурлыкая под нос свои «гюль-гюль», что-то весь день прикручивал, жужжа шуруповёртом. Это оказались мои нити Ариадны. Теперь, выходя из комнаты, я сразу брался за тонкий шпагат, натянутый по стене как перила, и просто шёл, держа его в руке. Перехватывал на кольцах. И всегда знал где я и куда повернуть, оттого, что на разных стенах висели шпагаты с разным плетением. Первый раз за время своей слепоты я чувствовал себя уверенно.

Моя самостоятельность и независимость хотя бы в передвижениях по дому стала самым дорогим подарком, что она могла мне сделать. Только за это я готов был носить её на руках. Всю жизнь. Но она сделала больше. Невозможное.

Она позвонила врачу и путём двух уточняющих вопросов превратила процедуру выжигания глаз адскими каплями в обычное закапывание. Как?

— Папе, когда он обжёг глаза сваркой, капали что-то с лидокаином. И я просто спросила можно ли добавить его в этот состав, — нежно смутилась она на моё «А так можно было?»

Господи, я и не представлял, как дик, нелюдим, запущен и одинок, пока не появилась она. Столько заботы и теплоты. Столько света от неё — Господи, спасибо! — я готов ослепнуть снова, если б знал, что за это мне будет послана она.

Но это между мной и толстым боженькой. На самом деле я, конечно, ворчал, возмущался, постоянно от всего отказывался (для приличия, из гордости), но бесконечно, необозримо бесконечно был благодарен ей за мягкую, но несокрушимую настойчивость.

Никто и никогда не любил меня так. Такого, как есть. Со всем моим несовершенством. Ну, разве что однажды, с тайской проституткой я испытывал нечто подобное. Но там глуповатое подобострастие подкреплялось приличной суммой, а отсутствие брезгливости и равнодушие, с которым она упражнялась с моими гениталиями — особенностями менталитета. О любви, в том широком, безграничном, общечеловеческом смысле, там и речи не шло. И сейчас я сказал «любил», но имел в виду всё, что угодно, хоть жалость ко мне как к старому шелудивому псу, потому что о другом, о чём писал в своих романах, я боялся и думать, только невыносимо страстно всепоглощающе грезил.

— Вот и всё! — сняла Софья кусок ткани, которым прикрывала мои плечи.

И пока трясла его у перил, я ощупывал непривычно колючие шёки, аккуратно подбритую шею, ёжик волос на голове.

— Красавчик? — улыбнулся.

— Лучше всех, — она мягко накрыла мои безобразно заклеенные бинтом и лейкопластырем глаза пушистой повязкой для сна. Честно говоря, этих лейкопластырей чуть не крест-накрест как на заколоченных окнах я уже давно перестал стесняться. Только что больно их было отдирать, порой с бровями. Но никто, никто кроме Софи не догадался купить мне такие уютные мягкие «очки», в которые после шарфов и полотенец я словно переобулся из ортопедических ботинок в тапочки.

Софи. Моя милая Софи.

От чьих прикосновений я впадаю в живородящий творческий экстаз.

Кто ты? Какая ты? Порой я гадал, но хотел ли знать? Я не хотел даже прозревать, хотя уже отчётливо видел свет сквозь прикрытые веки. И с каким-то упоением думал о том, как до этого ещё далеко — до того момента как я начну видеть и буду раздавлен, сломлен реальностью.

Софи. Моя нереальная Софи. Не исчезай.

Даже к тем двум дням, на которые (последние, ты обещала) ты ещё меня покинешь, я уже мучительно готовлюсь как к обрезанию. Как это трудно: не слышать тебя, не чувствовать жалящих искр, что ты из меня высекаешь.

Моя Софи.

Я тобой болен. Заражён. Брежу. Схожу с ума. Но эти восходящие потоки вдохновения, к несчастью, поднимают в боевую готовность орудие, которое ещё не разучилось стрелять.

И это становится невыносимым.

Глава 37. ВП

— Это уже было, — откинулась она к спинке стула и, тихонько кряхтя, с трудом расцепила затёкшие ноги. Плохая привычка складывать их одна на другую, но она всё время сидит именно так. А я, предвкушая очередную разлуку, уже зная, что не напишу без неё ни строчки, словно насиловал её эти два дня своими мыслями, что генерировало и генерировало на неё моё творческое воображение.

— В каком смысле было? — заскрипел я креслом тоже откидываясь к спинке, по голосу, дыханию, звукам, с которыми она разминала шею и плечи, понимал, как она истерзана и устала.

— В прямом. В «Пасмурных городах», когда Вера приходит к Илье там уже есть все эти ваго, вэлато, вэнусто. Красиво, приглушённо, изящно.

Да что ж у меня книги все такие неплатонические. Точно, ведь там я тоже описывал акт далеко не романтической любви музыкальными терминами.

— Но можно оставить, как подпись мастера, фирменный штрих, код, — словно опомнилась она, что делает мне замечание. И не в самой нежной форме.

Понимаю, что это от усталости. Я же строчу как сумасшедший. Вернее, она строчит. Не разгибаясь. И за те несколько часов ночного сна, я, обуреваемый вовсе не невинными фантазиями о ней, закутанной в кокон одеяла, успеваю наговорить ещё тысяч десять знаков на диктофон. И пока сам отсыпаюсь с утра, выдохшийся, выплеснувший преследующие меня эротические видения в микрофон, она, давясь кофе, старается набить текст в файл к моему пробуждению.